Марина Ясинская - Восемнадцать пуль в голову

Иногда для пущей убедительности я позволял себе наблевать на стол. Сегодня, однако, этого не понадобилось, бугаи оказались ребятами понимающими и сообразительными.

— Только не здесь, прошу вас, — суетился вокруг столика метрдотель. — Пожалуйста, пройдите на воздух или хотя бы в туалет. Там вы наверняка выясните отношения.

Подбадриваемый пинками, я просеменил в туалет. Экзекуция началась. Однако вопреки классике, били меня сильно, зато не больно. На боль я перестал обращать внимание уже давно и теперь, вяло отмахиваясь кулаками и неумело сквернословя, принялся жадно вслушиваться. Мне повезло: голос возник из ниоткуда почти сразу. Это было ошеломляюще, я немедленно испытал состояние, близкое к эйфории, к оргазму. Мне продолжали наносить удары, пинки, я уже лежал на полу с разбитым в кровь лицом и переломанными рёбрами, но мне было несказанно приятно и хорошо. Я поглощал, вбирал в себя этот голос, невнятный, едва уловимый, произносящий незнакомые, сливающиеся в одно слова, и всем своим естеством понимал, что я не один в этом мире. Ко мне, не в силах до меня достучаться, рвался такой же, как я, я знал это точно, наверняка. И под конец, когда бугаи уже выдохлись и устали бить, я едва не закричал от счастья. Мне удалось вычленить то слово, которое повторялось чаще других. То, которое не давало мне спать по ночам, которое ускользало от меня, но становилось всё яснее и отчётливее с каждым новым сеансом. Сегодня мне удалось отделить это слово, я услышал его, услышал полностью и узнал. Это было имя. Женское имя. Джейн.

Рёбра срослись уже на следующий день, синяки и ссадины на лице продержались на сутки дольше. Это было нормально: те времена, когда я приходил в ужас от осознания того, что не такой, как все, безвозвратно прошли. Я понял, что разительно отличаюсь от всех прочих, уже давно. В тот самый день, когда впервые услышал голос. Нет, тогда это был не голос, просто шум, словно к уху поднесли морскую раковину. Это случилось в 1982-м, в трудовом лагере общего режима.

Я оказался там после того, как осознал, что мне необходимо попасть в тюрьму. Желание сесть с каждым днём становилось сильнее и сильнее, я боролся с ним, приходил от него в ужас, но оно захватывало и поглощало меня, пока не превратилось в навязчивую идею.

Я вышел на Невский с плакатом "Брежнев — мудак" в руке. Задержание не заставило себя ждать. Потом были КПЗ, освидетельствование врачебной комиссией, не нашедшей у меня никаких психических отклонений, камера, суд и телячий вагон поезда "Ленинград — Уренгой".

Шум я услышал на второй день пребывания в лагере, когда сплотившаяся вокруг местного авторитета пристяжь устроила мне "прописку" — обязательную процедуру для первоходков, включающую жестокое избиение. Видимо, я сказал или сделал что-то не то, но били меня всерьёз человек шесть. Сначала лупили кулаками, потом кирзовыми ботинками-говнодавами добивали. И вот тогда, наперекор ускользающему сознанию, я впервые услышал шум. И вонючий барак, озверевшие зэки и разрывающая тело боль разом ушли, остались только я и этот шум, сладкий, обволакивающий, завораживающий.

Через две недели я бежал. Желание покинуть зону было настолько же сильным, как год назад попасть в неё. Я ушёл в тайгу с лесоповала ранней осенью, в дождь, без еды, без оружия и без понятия, что со мной будет дальше. За месяц я проделал то, что до меня удавалось лишь единицам из тысяч беглых зэков, пойманных, подстреленных, растерзанных зверьём или околевших от голода. Я вышел к железной дороге и прыгнул в распахнутую дверь ползущего по ней товарняка. Я был полон сил, абсолютно здоров и лишь испытывал лёгкое чувство голода.

За следующие восемь лет я слышал шум неоднократно. Каждый раз это происходило в стрессовых, опасных для жизни ситуациях, когда организм собирал воедино свои ресурсы для того, чтобы выжить. Таких ситуаций поначалу было немало. Я бомжевал на чердаках и в подвалах, бичевал в городах и на приисках, мотался на товарняках через всю страну, воровал жратву в магазинах и на рынках. Я дрался один против хулиганской кодлы в Магадане, меня били грузчики в одесском порту, метелили рыночные деляги в Барнауле. Крушили мне кости, рёбра, совали в меня заточки и выкидухи, ломали об меня колья и пробовали на прочность арматурные пруты. Поначалу я валялся в больницах и госпиталях, из которых бежал, стоило ранам подзатянуться. Затем перестал — последствия побоев на мне заживали всё быстрее и быстрее.

Я вернулся в Ленинград в 1988-м. Перестройка делала первые шаги, бандиты и жулики всех мастей наводнили город, и на их фоне моя личность, доселе достаточно одиозная, перестала привлекать внимание. Теперь я искал стрессовых ситуаций сам. Я бросался под колёса, прыгал на ходу с поездов, задирал отморозков в ресторанах и барах. В промежутках между этим я пытался достучаться до невидимого собрата и сам. Прохожие на улицах шарахались от меня, гугниво бормочущего себе под нос "Костя. Ленинград. СССР. Горбачёв. Перестройка", повторяющего эту бессмысленную фразу снова и снова.