Леонид Каганов: Нежилец

– Смотри, кажется нежилец. – донесся до меня издалека голос одного из мальчишек. – Тикаем отсюда?

Не на что было решаться – все было решено заранее и решено не мной. Я закрыл глаза.

Сиреневый коридор появился сразу и заполнил все пространство вокруг. Он дернулся вперед – как бы недоверчиво поначалу, сомневаясь, надолго ли я сюда заглянул, но затем осмелел, и его стенки двинулись навстречу, все ускоряясь. И я размывался по стенкам, пропадая, и последней моей мыслью было: зря не оставил плащ дома, пропадет.

Коридор извивался и раздавался вширь, мерцая всеми переливами света вдали, я прикипал взглядом к этому свету, несся к нему, и наконец влетел в огненное озеро, вылетел из коридора и полетел все выше и выше. Коридора больше не было, он остался внизу, я сам был этим коридором, коридором нежильцов. Сквозь меня летел в бесконечность со связкой гранат Николай Филозов, сквозь меня на далекие океанские огни Перл-Харбор падали японские самолеты, и я был пилотом-камикадзе в каждом из них. Сквозь меня летел Земной шар и Вселенная, я сам был всем этим миром, каждой его песчинкой и каждой бактерией. Я вел грузовик, а рядом со мной сидел я, и в кузове лежал я в виде двух компьютеров. И навстречу мне летел я, который был КАМАЗом и его водителем. Я был землей внизу и небом наверху, я был Вселенной. И я столкнулся сам с собой. Это ведь так просто – я и есть весь этот мир. Я – Вселенная. И в том числе Аркадий Галкин. Как частный случай себя. Я открыл глаза.

Фон был нечеткий, белый, но сумрачный. Где-то на грани углового зрения что-то маячило, размываясь. Какой-то рычаг или башня. Тела я не чувствовал, но мог открывать и закрывать глаза. Где-то за мной по-прежнему оставалось жерло сиреневого коридора, я чувствовал его, но уверенно держался наверху. Затем постепенно вокруг появилась резкость и башня оказалась всего-навсего серым штативом больничной капельницы.

– Он приходит в себя. – сказала женщина в белом халате и склонилась надо мной.

Я хотел что-то сказать, но не мог открыть рта. Прошло несколько минут, я чувствовал что рядом по-прежнему есть люди, и сделал еще одну попытку заговорить. На этот раз попытка удалась.

– Где я?

– Тише, тише! – тут же шепотом отозвалась женщина и склонилась надо мной.

Я узнал ее – это была медсестра Светлана, которую я видел две недели назад в операционной.

– Где я?

– Нельзя разговаривать! Вы в больнице, вчера вечером попали в аварию, вас прооперировали, все цело, все будет хорошо. Разговаривать нельзя.

– Вчера? В другую аварию?

– Вам все расскажут, не надо разговаривать.

– Но я же умер?

– Кто вам сказал такую глупость?

– Умер и ходил как нежилец.

– Как кто? Куда ходил?

– Значит у меня были эти… комические галлюцинации?

– Комические? Смешные что ли?

– Нет от слова «кома».

– Ну тогда уж правильнее будет «коматозные». Хотя такого термина нет. Но не волнуйтесь, во время клинической смерти мерещится многое.

– Клиническая смерть – это ведь смерть в клинике, так? А смерть духовного тела?

– Вот вы поправитесь и нам расскажите. А то те, кто из комы вышел, не любят ничего рассказывать. Но пока не надо разговаривать.

Я замолчал, осмысливая услышанное.

– Постойте, но ведь вы были в операционной? Вас же зовут Светлана?

– Светлана. – мельком удивилась она и, судя по голосу, куда-то обернулась. – Надюшка, спустись, сообщи родственникам, что больной уже пришел в сознание. А то с ночи сидят, ждут.

– А что за родственники?

– Мама пришла, девушка молодая, Юля, звонил э-э-э… Михаил Германович кажется – это ваш отец? Но мы в реанимацию никого не пустим. А когда вас через пару дней переведут в обычную палату – там уже как врач скажет.

– Мама, Юля, Михаил Германович… – повторил я шепотом. – Знаете что?

– Что? Передать что-то? – Светлана склонилась надо мной.

– Передайте. Передайте им: проходите, не толпитесь, людишки добрые!

Я закрыл глаза и расслабил невидимые мышцы души, удерживавшие меня над воронкой сиреневого коридора. И полетел вниз. Вниз, в полную темноту.

– Так, что такое? Подожди, стой! Доктор! Доктор!! Товарищ Скворцов!!! Сюда! Больному плохо! Мы теряем его!

Я уже не слышал – я падал все глубже и глубже, в полную темноту.

Москва, 1998

10 апреля – 28 июня