Константин Фарниев: Взорванные лабиринты

Вы бы посмотрели на Пул Вина в тот момент, когда мы сообщили ему о том, что нам удалось взять в доме профессора. Он чуть не сошел с ума от радости.

Пока мы возились с Фэтоном и Нейманом, поудобнее устраивая их в машине, Пул Вин, надо полагать, связался с Роттендоном. Оно и понятно, такое дело одному ему было не по зубам.

Ребят моих мы отправили на вокзал, чтобы они добирались до столицы на поезде, а мы с Пул Вином в двенадцать часов уже стучались в ворота горной виллы господина Роттендона. Дело сладили быстро, и я, получив деньги, расстался с Пул Вином и Роттендоном в полной уверенности, что ни в коем случае не встречусь с ними в такой обстановке.

Табольт повел вокруг себя рукой.

— Я полагал, что такие солидные люди сумеют с умом распорядиться результатами наших трудов…

Выступление Табольта и перекрестный допрос его продолжались часа три. Ни защите, ни обвинению не удалось сбить его со взятого тона.

Несколько дней судебное заседание выслушивало показания подсудимых. Были они на редкость исчерпывающими, не оставляющими никаких сомнений в том, что подсудимые говорят правду и только правду. Следственные материалы могли опровергнуть любую ложь. Защита из кожи вон лезла, чтобы направить процесс в сугубо уголовное русло, всячески затушевать его политические аспекты. Профессор Гинс принимал активное участие и в перекрестных допросах свидетелей и обвиняемых, и в борьбе с защитой за более широкое толкование обстоятельств, сопутствующих преступлению. Весьма странную позицию занял на процессе государственный обвинитель. У всех складывалось такое впечатление, что он пошел на поводу у защиты.

Все перипетии судебного заседания Яви переживал внутри. Лицо его выражало бесстрастное внимание и больше ничего.

Три дня профессор Фэтон находился под огнем перекрестного допроса защиты и обвинения. Защита и прокурор делали все возможное, чтобы поставить под сомнение существование информатора и письма. Два дня выстоял на кафедре для свидетелей доктор Нейман. Однако потерпевшие с завидной уверенностью держались первоначальных показаний. Позиция прокурора у многих на процессе вызвала удивление. Выступление его прозвучало на редкость бледно, беспомощно. Зато защита великолепно обыграла его слабость. Все ее аргументы сходились к одному: рассматриваемое дело должно решаться только в уголовном аспекте, к политике оно не имеет никакого отношения. Присяжным заседателям следует учесть, что эмоции и страсти не должны определять характера приговора. Следует также учесть чистосердечное признание всех обвиняемых. Именно благодаря этому судебное разбирательство прошло так быстро и гладко. И, наконец, отсутствие якобы похищенных предметов, полностью меняет суть дела. И судья, и присяжные заседатели при вынесении приговора должны руководствоваться лишь статьями, предусматривающими наказание только за похищение людей.

Наконец, судья предоставил слово представителю Комитета общественного спасения.

Профессор Гинс разгладил тонкими пальцами листки бумаги, лежавшие перед ним на столе.

— Не кажется ли вам странным, ваша честь и господа присяжные заседатели, тот факт, что защита и обвинение выступают на этом процессе в унисон друг другу. Правда, прокурор сделал попытку обвинить, но эта попытка в конечном итоге свелась к защите главных преступников.

— Я протестую! — выкрикнул с места прокурор. — Это абсурд!

Гинс вопросительно посмотрел на судью. Тот на мгновение задумался.

— Протест принят. Господин Гинс, прошу вас держаться ближе к делу.

— Я очень рад, что у господина прокурора наконец-то прорезался настоящий голос.

— Я протестую! — снова выкрикнул прокурор.

Зал глухо заворчал. Гинс оглянулся на зал и встретился с глазами Фэтона. Глаза эти смотрели на него с выражением непреклонной требовательности. Гинс улыбнулся.

— Прошу прощения, ваша честь. Мне бы хотелось еще раз уточнить свой статус на данном процессе. Насколько мне известно, меня пригласили сюда совсем не для того, чтобы лишать меня слова. Полагаю, что и вам, ваша честь, и присяжным заседателям следует учитывать два существенных момента. Я представляю собой на процессе совершенно новое явление. Возникает естественный вопрос: распространяются ли на меня процессуальные нормы и правила нашего судопроизводства? — Гинс сделал паузу. Судья промолчал. — Например, чем вы, ваша честь, руководствовались, принимая протесты прокурора? Я затрагиваю эти вопросы, ваша честь, не для того, чтобы спорить с вами или усомниться в ваших высоких судейских полномочиях. Отнюдь. Насколько я понял, моя роль в настоящем процессе не из последних. Кто я для суда? Если исходить из того, что в зале сейчас присутствует более пятисот корреспондентов и среди них есть представители информационных служб коммунистических стран, чего судопроизводство Арании тоже не знало за всю историю своего существования, то этот процесс, несомненно, является историческим и, несомненно, международным. История международного судопроизводства имеет в этом плане единственный аналог — судебный процесс, который состоялся после Большой войны. Поэтому руководствоваться по отношению ко мне, ваша честь, узкими рамками процессуальных норм судопроизводства Арании — значит искажать смысл и содержание процесса вообще. Поэтому я прошу определить конкретно мои права на данном процесце.