Александр Борисов - Борисов Александр Анатольевич

- Под паласом они сидели, что ли? - вслух удивился командующий, когда гости вышли на улицу.

Вернувшись в свой кабинет, он долго сидел за рабочим столом, обхватив руками седую голову.

- Черт бы побрал этих гэбэшников! - выпалил он в сердцах. - Это же надо! Беседовали не более часа, а устал, как будто вагон кирпичей разгрузил! И, главное, не поймешь, то ли Ваньку валяет, то ли, в самом деле, что-то серьезное...

Перевалив все, что связано с этими мутными делами на широкие плечи начальника особого отдела, дополнительно подтвердив его полномочия, командующий, наконец, остался один. Рука сама потянулась к рукописи, оставленной гостем на краешке рабочего стола. Через мгновение он скользил внимательным взглядом по волнам легкого, убегающего почерка.

Когда я появился на свет, дед посадил у реки в конце огорода веточку ивы. Посадил сразу после полуночи, при красном свете железнодорожного фонаря, "позыченного" для такого случая у знакомого путевого обходчика. Он знал, когда я приду в этот мир и ждал, боясь не дождаться. Двенадцать мучительных лет таскать в голове осколки снаряда, чуть не похоронившего его под Сталинградом - это очень и очень много. Даже для него, для Хранителя. А на Земле свирепствовал месяц белояр, розоватой пеной клубился абрикосовый цвет, шел 746З-й год от Сотворения Мира. Почти сразу же пошел дождь, то, чуть утихая, то, вновь переходя в ливень. Молнии вспыхивали так часто, что напоминали рвущееся из-за туч солнце. В их свете воздушные пузырьки солдатскими касками плавали в необъятных лужах, а речка грозилась выйти из берегов.

Когда под порывами ветра упала старая яблоня, дед надел дождевик и выкопал из-под оголившихся корней бочонок дубовой клепки. Унес в дом. Там изрядно хлебнул зеленой, дурманящей жидкости, выскочил на крыльцо и кричал, грозя кулаками сумасшедшему небу:

Я родился в стране вулканов, где в ежесекундной вековой борьбе изнемогают все четыре стихии, терзая мою неокрепшую психику приступами необъяснимой болезни. Ни с того ни с сего, чаще всего пасмурным днем, в голове раздавался повышающийся до визга звон. Легкие переполнялись кислородом настолько, что невозможно становилось дышать. И я не дышал, а только вибрировал телом в такт этому звону. Откуда-то, из черной холодной бездны, нарастал огромный огненный шар. Накатывался, как возмездие, застилая собой горизонт, потом - подминая все сущее. Я сжимался в маленький, пораженный ужасом дрожащий комочек боли. Крик застревал в горле. Пот и слезы текли по лицу. И я припадал к тому, кто успевал подхватить меня на руки. Да так, что не оторвать...

Такие приступы случались все чаще и чаще. Врачи дружно разводили руками, выслушивая рассказы взрослых о внешних симптомах болезни. Меня же никто ни о чем не расспрашивал. Да я ничего и не сумел бы объяснить. Весь этот ужас существовал тогда где-то за гранью моего понимания. Потом нашелся гениальный эскулап, справедливо посчитавший, что никто ничего не потеряет, если он посоветует непонятному больному просто поменять климат. Вот тогда, наконец, родители и вняли неоднократным увещеваниям деда. Дети, мол, воспримут грехи и слабости наши, и "щадя их, держи в отдалении".

Это было незабываемое путешествие! Через всю страну я был препровожден в маленький южный городок и в определенные звездами сроки, ступил на порог дома, которому суждено было стать отчим.

Первое же лето буквально ошеломило жарой. Весь этот зеленый мир существовал под знаком всепроницающего солнца и света в моей душе. Приступы прекратились. Я бегал в трусах, босиком по мягкой прохладной пыли. Вот только сильно страдал от ожогов. Но вечером возвращался с дежурства дед и снимал боль. Кажется, я полюбил его еще до того, как впервые увидел. И он отвечал тем же, но обращался со мной, как с взрослым, как равным себе. А еще, потихоньку, исподволь, учил понимать суть.

- Тошка, - говаривал дед, когда мы сидели вдвоем в зарослях виноградника, и пили холодный компот, - а ну-ка представь, что ты - бабочка.

Я закрывал глаза и старательно прислушивался к внутренним ощущениям. Все мысли улетучивались. Оставались лишь плещущее через край, ни с чем несравнимое счастье полета и железная сила инстинкта, влекущая в этот полет.