Захар Оскотский - Последняя башня Трои

Я понял, что из ООН президенту тоже ничего не сообщили о приборе Филиппова. Изменится ли что-нибудь, если я расскажу ему об этом? Скорей всего — не изменится. Этот стратег бросит несчастных солдат на штурм и с одними штыками. И я ответил по-другому:

— В Пидьме окопались практичные люди. Чтобы не тратить силы на уничтожение массы рядовых, они для начала прихлопнут нескольких главарей. И вас, простите, опять-таки в первую очередь.

Лицо президента стало каменным:

— Что-то я не пойму, Виталий Андреевич, хотите вы помочь своему государству в борьбе с врагами или нет?

— Не вижу смысла в этой борьбе. А если честно признаться, то и не хочу.

Президент тяжко задышал, сверля меня взглядом:

— Вы так рассуждаете, потому что вы не русский! От потрясения у меня чуть язык не отнялся:

— Вот так здрасьте! А кто же я?

— Мы проверяли вашу родословную, — с брезгливой гримасой ответил президент. — Вас воспитал дед — еврей по отцу, вашему прадеду, и татарин по матери, вашей прабабке.

— Да мой дед был самым русским человеком из всех, кого я знал!

— Вы не можете об этом судить, — загремел президент, багровея, — потому что в вас течет его кровь! Есть генетическая память, есть особенности каждого этноса, которые только с кровью передаются и ничем не выводятся! Еврей, хоть в четвертом поколении, всё равно останется евреем! Он никогда не сделается патриотом и будет государственность вокруг себя разрушать! Да и татары, ваша вторая генетическая линия, тоже хороши. Величие России им всегда было чуждо. Их гены собственного величия требуют, всё о Золотой Орде тоскуют!

Он подошел к столу, быстро налил и выпил рюмку водки. Отдышался, не закусывая:

— Хотя евреи, конечно, хуже всех! Много преступлений совершили они перед русским народом, но самое страшное их преступление — то, что они, в конце концов, в России исчезли. Уехали, растворились, черт знает куда подевались! Это у вас мы случайно еврейский корешок выкопали, да ведь всех не перепроверишь по архивам. И где те архивы?… Вот уж действительно еврейская штучка, тут они сами себя превзошли: взяли и пропали! Бросили нас! Русский народ отходчив, он всё мог бы евреям простить, кроме этой последней подлости!!

Я слушал его уже не с изумлением, а с возвратившейся решимостью отчаяния. Вот и грянул последний, предчувствованный бой. Единственный мой шанс заключался в том, чтоб промолчать. Отказаться от попыток сохранить себя. Принять поражение…

— Это бред! — сказал я.

Президент застыл, возвышаясь надо мной во весь рост, а я продолжал сидеть. Мне хотелось говорить громко, но моей воли хватало уже только на то, чтоб находить слова, а дальше — голос подводил меня, звучал хрипло и тихо:

— Эгоизм — это энтропия и смерть, а эгоизм национальный, который вы проповедуете, — худшая его разновидность. Бессмертие могут создавать только две стихии — альтруизм и творчество. Впрочем, это одно и то же, потому что настоящее творчество и есть альтруизм. И Россия, с ее наукой, с ее литературой, действительно могла бы стать первой страной, достойной бессмертия. Она бы весь мир вытянула за собой к бессмертию, если бы эту творческую Россию не уничтожили фашисты вроде вас. Я — патриот не вашей химерической России, а той, настоящей, вами уничтоженной!

Настала неземная, вакуумная тишина, словно из помещения выкачали воздух. Я ожидал взрыва. Но президент постоял надо мной еще немного, сперва неподвижно, потом в раздумье покачиваясь с носков на пятки, и вдруг сказал со спокойной ехидцей:

— Раз так, не смею задерживать! — Вынул «карманник», бросил в него небрежно: — Проводите гостя! — повернулся и, мягко ступая, ушел.

Я понимал, что подписал собственный приговор. Казалось, из потайных дверей немедленно ворвутся разъяренные гэбэшники в форме, схватят меня, поволокут. Однако время шло, а я по-прежнему сидел в одиночестве за роскошным столом. Наверное, пауза длилась всего минут пять или семь, но мне она показалась бесконечной. Напряжение было настолько нестерпимым, что я, уже чисто рефлекторно, налил себе рюмку водки выпил, взял бутерброд с балыком, стал жевать, не чувствуя вкуса. И тут внезапно обнаружил, что передо мной стоит, словно возникший из воздуха, человек в штатском невзрачной внешности. Я застыл с набитым ртом.

— Ешьте, ешьте, — безразлично сказал человек. — Подожду.

Он действительно с сонной физиономией подождал, пока я проглотил последний кусок, потом повернулся и неторопливо зашагал в сторону лифта, как видно, не сомневаясь, что я покорно за ним последую.