Наталья Лебедева: Театр Черепаховой Кошки

Достигнув леса, он оглядывается. Саша спешит следом. Виктор кивает ей. Этот кивок означает, что они идут вместе.

Они проходят охранников, сидящих в своей будке за стеклом. Охранники не удостаивают их ни единым взглядом.

У дороги стоит то же самое такси с номером 607. Очумевший от клубного ритма водитель бросает на пассажиров мутный взгляд.

Он не обращает внимания на женщину на руках у мужчины, на кровоподтеки на ее шее и неестественно вывернутую ногу.

— Куда едем? — спрашивает он, и Виктор говорит:

— В ближайшую больницу.

Риту усаживают на заднее сиденье, Саша и Виктор садятся по краям. Рита смотрит на дочь полными слез глазами, и губы ее слегка шевелятся.

Саша двигает рукой и находит холодную и узкую мамину ладонь. Теперь они держатся за руки.

В такси душно, печка истекает маслянистым вязким теплом, а за окнами сверкает морозный солнечный лес.

Какое-то время они едут молча. Даже водитель не включает музыку. Только покачивает головой, словно может слышать ее сквозь тишину.

Виктор что-то напряженно обдумывает. Потом достает из кармана мобильник и набирает номер. В динамике раздается голос, такой громкий и басовитый, что даже Саша слышит его.

— Алло! — кричит кто-то и откашливается. — Ты кто?

— Мишка, это Витя.

— Твою мать, я ж только с ночного. Сколько времени?

— Мишка, нужна помощь. Рите плохо, в больницу везти нельзя. Они вызовут полицию, а мы бы хотели обойтись без полиции.

Человек в трубке перестает кричать и кашлять. Он деловито и коротко задает вопросы. Виктор отвечает.

Саша смотрит на него как на бога, слушает, затаив дыхание. Она понимает, что он пытается защитить их с мамой от вопросов и, возможно, от обвинений.

Виктор кладет трубку и называет водителю другой адрес. Машина мчится в город. Пробок нет, и все светофоры — зеленые. Дорога перед машиной безмятежна и наполнена воздухом.

Виктор вдыхает полной грудью. Мишка Смирнов ждет, а Смирнов — бог от медицины. На него можно уповать и надеяться. Но легче становится не только поэтому. Что-то еще случилось. В его жизни снова появились Саша и Рита, появился смысл, и смерть отползла в сторону, как поверженная соперница. Он больше не ощущает ее пьяного присутствия. Выбор между нею и жизнью стал окончательным.

Виктор смотрит на Риту, и Саша видит жалость в его глазах. Это хорошая жалость, та, что рождается из любви. Жалость, срощенная с нежностью.

Рита отвечает благодарным взглядом, берет и его руку тоже.

Водитель кивает головой в такт неслышимой музыке. То же самое делает собачка на приборной доске.

Виктор говорит:

— Я починил дверь в кладовку. Ты же боишься, когда она открыта. А я не хочу, чтобы ты боялась.

Выписавшись из больницы, Полина первым делом идет к художнику. На втором с половиной этаже полукруглого здания ее настигают одышка и сердцебиение: кажется, за две недели вынужденной неподвижности тело разучилось ходить по лестницам.

Ключ звякает в замке, поскрипывает, открываясь, решетка.

Полина надеется, что художник на работе, толкает дверь в его мастерскую и с радостью видит, что отперто. В мастерской слышны шаги и легкое постукивание деревянных рам. Она пробирается через крохотную, заставленную подрамниками прихожую и видит посреди мастерской незнакомого человека.

Это крупный бородатый мужчина с объемистым животом, одетый в довольно старый костюм. Он стоит у стены и задумчиво перебирает составленные там картины.

— Вы кто? — спрашивает Полина.

Мужчина поворачивается к ней и идет вперед, широким жестом протягивая руку для рукопожатия.

— Афанасий Иванович Воробьев, председатель Союза художников.

Полина руки ему не подает.

— А где?.. — спрашивает она.

— Андрей Викторович? — Председатель мрачнеет и отступает на шаг. — Вы разве не знаете? Он умер. Вчера были похороны.

Полина стоит посреди мастерской. Что-то жутко мешает ей, оказывается — волосы. Они падают на лицо и мешают смотреть. Полина проводит ладонью вверх по лбу, собирает челку в большой пучок, отводит ее назад и тут же видит себя: мягкий, слегка затененный профиль; голова, чуть склоненная набок. На стене напротив висит ее портрет.

Председатель бросает взгляд туда, куда смотрит Полина, и произносит: «О!» — так, будто что-то понял, хотя Полина знает, что ничего невозможно понять по этому портрету. Чтобы понять, надо знать хотя бы то, что только ради художника она добровольно убирала волосы с лица.

— А мама? — спрашивает она.