Мирча Элиаде - Пелерина

В дверь постучали условным стуком — пять раз с паузой после третьего, — и он поспешил открыть.

— Пора тебе жениться, ты же у нас перспективная молодежь, — с порога сказал Ульеру. — Завели бы себе телевизор, смотрели бы, как все люди, девятичасовую программу. — И, понизив голос до шепота, предложил: — Пошли пивка попьем.

Когда они пересекли бульвар, Ульеру спросил:

— Что тебе говорил Петреску-Два после моего ухода?

Внимательно выслушал ответ, незаметно озираясь, не идет ли кто следом. Потом остановился и глубоко перевел дух.

— Значит, кое-что ему известно. Две вещи по крайней мере. Во-первых, что в Слатине волнения после взрыва на красильной фабрике. А во-вторых, к чему пришло следствие…

Он прикусил язык, поймав в поле зрения открытое окно на третьем этаже. Пантелимон проследил его взгляд, после чего они дружно сорвались с места.

— То есть? — осмелился наконец спросить Пантелимон.

— То есть что в ходе следствия было раскрыто, откуда взята краска, которой еще две-три недели назад печатали фальшивые номера «Скынтейи» — за февраль и март шестьдесят шестого.

— Получается, что Зеведей не врал! — воскликнул Пантелимон.

— Говори потише, — напомнил Ульеру. — Да, не врал этот твой… Фальшивые номера существуют, я их сам видел. В Слатине и видел.

— Ну и?.. — с замиранием сердца выдохнул Пантелимон.

— Дело темное. Мне же всего не скажут. Что сказали, то знаю: заговор. Крупных масштабов и дьявольски хитро организован. Угораздило же нас так влипнуть! — Он шагнул к краю тротуара и яростно плюнул на мостовую. — Вот влипли! Я — что меня послали в Слатину. Ты — что обратил внимание на эту дурацкую пелерину и попал в лапы к Нэстасе. Теперь хоть в лепешку расшибись, мы под подозрением. Петреску-Два — видал? Он когда-нибудь заглядывал к тебе в обед, ни с того ни с сего?

— Вроде нет.

— Это потому что он меня засек, когда я высовывался в коридор… Пантелимон, глядя под ноги, долго напряженно думал.

— Однако в чем же суть заговора, никак что-то в толк не возьму…

— Вот и я никак. Те, кто сравнивал настоящие газеты шестьдесят шестого года с фальшивыми, говорят, что тексты почти полностью совпадают. Если и есть различия, то незначительные, и много опечаток, гораздо больше обычного.

— Ну и?

— Ну и говорят, что заговор. Пока что идет работа по выявлению тех, кто получает эти фальшивые экземпляры. Они поступают с утренней почтой, наряду с нормальными. Но народ же знаешь какой ушлый: кто припрячет, кто уничтожит… Хотя, с другой стороны, — вспомнил он, — в некоторых городишках ими торгуют на черном рынке…

Они тщательно ощупали скамейку, сухая ли, и, удостоверившись, в молчании сели.

— Нет, интересно, просто невероятно интересно, — пробормотал Пантелимон себе под нос. — Я хочу сказать, интересный заговор… — Его голос окреп. — Воспроизводят «Скынтейю» трехгодичной давности, но не забывают поставить на ней дату, чтобы сразу было видно, что фальшивая…

— Я тоже так рассуждал. И тем не менее, если заговорщики имели в виду опутать всю страну, они не могли бы найти более верную сеть, чем орган самой партии.

Пантелимон покачал головой.

— Положим. Но теперь-то, когда они засветились, шансы у них нулевые. Теперь ни одного экземпляра не пропустят на рассылку без контроля.

— Нереально за ночь проконтролировать весь тираж — десятки тысяч экземпляров как-никак. Это парализовало бы распространение газеты… Кроме того, фальшивки появляются нерегулярно: то два-три дня подряд, то простой на целую неделю…

Он вдруг смолк, вперил глаза в бортик тротуара, нервно потер руки, потом сказал:

— Женился бы ты, обзавелся семьей, купил телевизор. Пока молодой. А то будешь как я. — Устало вздохнул и повернул лицо к Пантелимону. — Все, что я тебе тут говорил, я не в Слатине узнал, а от Нэстасе, только что. Он сам ко мне явился и все выложил. На откровенность бил. Ну я и раскололся. Начал-то он издалека, а потом как стал про тебя пытать: с каких пор знакомы, то, другое… А на прощанье сказал, что ждет тебя завтра у себя в конторе, перед обедом… Ты только не волнуйся: если он тебя задержит, он сам позвонит, куда следует…

Снова все утро моросило. Выйдя на улицу, Пантелимон с неудовольствием осмотрел небо, поднял воротник плаща, надвинул берет до бровей и пошел быстрым шагом. Но минуту спустя дождь усилился, и ему пришлось скрепя сердце открыть сломанный драный зонтик. Он почти бежал, горбясь под руинами зонтика, стараясь не замечать, как встречные усмехаются и оборачиваются ему вслед, но позор жег ему щеки. За несколько домов от номера 4 он не выдержал и сложил зонтик.