Николай Воронов - Сам

Настырное заявление бармена о том, что всем в Самии правил и будет заправлять САМ, помешало Ковылко сохранить осмотрительность. Несмотря на то что провокационная цель Клюшки была ясна, он все-таки не утерпел:

— Довольно прикрываться божественным именем САМОГО.

В раскидистом свете салюта он увидел испуганные лица Лемурихи, сына, жены. Свет распался, оставив в черноте воздуха париковые деревья дыма, и Ковылко очутился на моховом покрове, который зыбился над болотом и мигом просел, без задержки опускался, будто в воде не было тины, гниющих деревьев, путаницы таких густых водорослей, что среди них еле проскальзывали рыбы, провиливали змеи, протискивались крокодилы. До жути перепуганный, Ковылко успел удивиться, каким образом опять тонет в болоте, куда забрел ночью, удрав с океанского побережья, где по вербовке заготавливал из орехов веерной пальмы койру, копру, масло. Тогда он спасся благодаря лиане, нечаянно задетой им в момент погружения в топь. Теперь он знал, что уцепится за лиану, но его лапающие движения над головой были движениями в пустоте, где и воздух неосязаем. Он продолжал тонуть и, чтобы не захлебнуться и отпугивать болотных тварей, бултыхал ногами, но вода теряла плотность и не оставалось надежды задержать гибельное погружение. Едва кто-то схватил Ковылко за руки, он обреченно обмяк: напал крокодил. Захлюпает хвостом, поволокет.

Вместо хлюпанья он услыхал одышливый голос Лемурихи:

— Сынок, да ты что?

Оказывается, он дома, удерживаемый за руки Курнопаем и матушкой. На тахте сидит Каска, покачиваясь от уныния, повторяет:

— Педали были. Педали останутся.

Стало невмоготу смиряться, проговорил, уставясь в круг вентиляционной решетки:

— Жадный оцелот, тебе бы только высмотреть жертву и сожрать с потрохами.

— Хотел бы я походить на оцелота. Ягуар картинный и свирепый. Оцелот еще картинней и свирепей, — тихо отозвался Клюшка. — Я слабый человек. Изучаю в ущерб бизнесу поведение людей в семье.

Бармен вздохнул. В этом вздохе уловил Ковылко покаяние.

— Сынок, ты понапрасну на господина бармена… Он к нам всем сердцем.

— Всем сердцем? Хы! Ему синтетическое вшили.

— А ну прикуси язык. Он о тебе сожалеет. Ты недопонимаешь САМОГО. Он подправляет. Доведись кому другому услышать, что ты спьяну несешь, — работу отнимут.

— Ученый благодетель выискался.

— Сынок, ты жизнь принимай, какая есть. Сомнения пахнут расстрелом.

С ноткой уважения бармен Хоккейная Клюшка поддержал Лемуриху. Прежде чем отключился, подбросил скорпиона: намекнул, что при всех, мол, ухищрениях не сумеет, в случае чего, спасти Ковылко от революционного цунами.

Лемуриха покружила по комнате недовольная. После спохватилась: все, чего не следовало Курнопаю знать, он слыхал и как бы не ляпнул товарищам, беды ведь не оберешься, да и не вобрал бы в головенку — загинет, как олененок в пампасах в пору пожаров.

Торопливо, будто внук мог позабыть то, что услышал, Лемуриха увела Курнопая.

Ковылко приткнул к вентиляционной решетке подушку, придавил стремянкой, лег к Каске в постель, и они обвились, отдаваясь любви, словно ночная свобода от проклятого человеческого мира могла утешить и защитить их навсегда.

На рассвете Курнопай пробудился в тревоге, выскочил в коридор, где, морщась и обкусывая ногти, топтались полицейские. Он проскользнул в комнату родителей. Голый отец сидел на стуле, туловище пригнуто к коленям. Квартальный врач Миляга кипятил в стеклянном судочке шприц. По балкону расхаживал вчерашний офицер. Он говорил о революции в области человеческой энергии.

Как только Миляга собрал шприц, офицер вошел в комнату.

— Саданите месячную дозу, — не без удовольствия приказал он Миляге. — Радуйтесь, Чернозуб, эпохе Сержантов. То вы ходили на работу, возвращались домой, торчали перед телевизором, околачивались в баре. Отныне вам не нужно мотаться туда-сюда. Целесообразность. Никаких распылений мускульных сил. Жизнь души по законам энтузиазма. Беззаботность и бодрствование — никто не ожидал такого чуда. История — неожиданности! Разве кто-нибудь мог себе представить, что САМ войдет в духовное соитие с Болт Бух Греем и внушит ему, на какой бок положить историю и как к ней приладиться. Мадам Каска, готовьтесь. Антисонин безболен. Не стесняйтесь, цесарка!

Курнопай залез к матери под одеяло, потихоньку плакал.

Страдая от жалости к сыну, Каска спросила офицера:

— Куда заберете моего Курнопу и маму?