Алексей Герман - Что сказал табачник с Табачной улицы (киносценарий)

– Это не конец, а начало… – Румата чувствовал, что суетится, ненавидел себя за это. – Здесь варится какая-то похлебка. На все Запроливье… Я чувствую это, как крыса – землетрясение…

– Это синдром неуча… А ты рыжий, талантливый неуч.

Втроем они, навалившись на эфес, разжали капкан.

Дон Кондор вывинтил из своего золотого обруча алмаз-объектив, всобачил в обшивку аппарата, и они снялись. Дон Гуг с капканом и пробитым сапогом в руке, дон Кондор, обмотавший шею цепью, дон Румата с гнилым бревном на плече. Все пытались улыбаться, и у всех не очень получалось. Потом двое полезли в кабину.

– Я тебя люблю, а ты меня нет, – сказал, с грохотом усаживаясь, Кондор.

Дон Гуг покачивал перед собственным носом капкан на цепи и цокал от удовольствия.

– Вы не знаете моего князя, – возликовал он, и Румата подумал: «Что за счастливый характер». – Держу пари, что через недельку весь наш двор охромеет, включая дам… Такой добряк.

– Одеколон, – сказал Румата, втянув носом воздух кабины.

– Я бы не хотел быть бестактным, Антон, – Кондор его не слушал, – как из-за этой шеи, – он хмыкнул. – И все дорогое мы обязаны оставлять на Земле. Особенно, если то, что ты говоришь об этом Рэба – я правильно выговариваю? – и его коготке… – Он помолчал и показал, как коготком можно достать сердце.

– Я понимаю, – сказал Румата.

Летательный аппарат закрылся яркой пеленой света, сильно чмокнуло, как выстрелило, – он вырвался из болота и с легким гудением пошел вверх, превращаясь в звезду.

Захрипел и забил копытами жеребец. Присоединился еще звук. Это закричал Кабани. Он лежал неподалеку от Руматы на земле, мокрый, закрыв голову руками. На секунду поднял страшное синее лицо и опять спрятал его за локтями. Румата взял бронзовый стул дона Гуга, его же берет. Волоча стул по грязи, пошел к неподвижному Кабани, который не то плакал, не то дрожал, и сильно и безжалостно ткнул его арбалетной стрелой в ляжку. Положил рядом на землю берет и повернул голову Кабани наверх. Тот всхлипнул и заснул мгновенно.

– Огни. Огни… – сказал он уже во сне, – нестерпимо, – и опять улыбнулся необыкновенной и мягкой, почти детской улыбкой. На синем заплывшем с подбитым глазом лице.

Было тихо и необыкновенно грустно. Румата причмокнул и вдруг повторил жест дона Кондора, ткнув себя в сердце большим пальцем боевой перчатки.

Ночь уходила. К проливам тянулись крупные жирные птицы. С окнами и дверьми, закрытыми тяжелыми в железных болтах ставнями, источая зловоние даже в прохладную ночь, Арканар и в эти часы жил своей жизнью. Возникла и исчезла тень человека: кто, зачем?

Румата ехал медленно, бросив повод. Жеребец то шлепал по грязи и глине, то выходил на редкие участки когда-то мощеной мостовой, и тогда копыта начинали цокать. Развилка улицы утыкалась в порт. Между дорогами торчала виселица с помостом, одна петля была занята, две приглашающе свободны. Колченогий полуголый раб со смоляным знаком между лопаток и в деревянной колодке поливал головы повешенных из большого черпака на длинной ручке. За ним ходила женщина. За женщиной ходил ребенок. За ребенком щенок принюхивался к запаху чешуи.

– Веревки скрипят, и птицы не сядут клевать, а с рыбьей чешуей… – сказал Муга, раб Руматы, он тащил кресло. Не благородному же дону разъезжать с мебелью?

– Святой Мика мог бы быть и чуточку подобрей… – Муга засмеялся, во рту у него было всего два зуба, неправдоподобно длинных.

– Зачем? – удивился Румата.

Из темноты вынырнули и исчезли два немыслимых оборванца в тяжелых золотых браслетах и серьгах, остро глянули и исчезли.

Совсем ненадолго открылся порт: полусгнившие причалы, баржи с костерками… Дежурные галеры на рейде фыркнули нефтью, поджигая воду.

– Третий день не впускают суда, – начал было опять Муга, Румата ткнул его в плечо плеткой.

– Мальчиком я мечтал иметь раба и няньку с отрезанными языками, а купил почему-то тебя… Дай мне камень.

Румата пришпорил жеребца и поехал быстрее, чтобы Муга побежал.

На звук копыт тихо приоткрывались тяжелые ставни, и за любопытством обшарпанных припортовых домов Румата ощущал скверный корыстный интерес. На корабельном канате покачивался круглый двойной жестяной портрет. На одной стороне король. На другой – дон Рэба. Румата пронзительно свистнул, запустил в него камнем, точно в край – портрет заскрипел, завертелся, набрал ход в одну сторону, после – в другую.

– Кто кинул камень? – рявкнул Румата тихо закрывающимся ставням. Добавил, как на Земле: – Ну, мертвая, – и похлопал жеребца между ушей.