Михаил Ардышев - Живее всех живых (сборник)

Боец, тем временем, устало опустился на пол, прислонился спиной к стене и расстегнул верхнюю пуговицу фуфайки. Свой ППШ с раскалённым от стрельбы стволом он поставил рядом. Закрыл глаза и сидел, слушая непривычную тишину, нарушаемую лишь далёким грохотом боя.

Прибежал Петька, протянул полную фляжку. Зипунов неторопливо отхлебнул, глядя на чумазое мальчишеское лицо. Эх, не детское это дело – война. Тебе сейчас за партой надо сидеть, малой, а не воевать.

– Сам-то будешь? – он протянул пацану фляжку.

– Не-а, дядь Макар, я попил уже.

– Ну, смотри. – Зипунов завинтил крышку, положил фляжку на пол. – Лёг бы ты, поспал чуток? – кивнул он в сторону угла комнаты, где на полу валялась куча тряпья. – Время есть. Раньше чем через полчаса фрицы не полезут.

Пацан улыбнулся и по-детски вытер рукавом нос.

Сердце Зипунова кольнуло. Он вспомнил, как Петька прибился к ним ещё там, в Касторном, почитай под самим Воронежем.

…Они шли, вытянувшись колонной, смертельно уставшие бойцы и командиры с серыми от пыли лицами, шли по горящей деревне. Деревенька-то – одна лишь улица с русскими избами по обе стороны. Целых почти нет ни одной, стоят закопчённые печи с высокими кирпичными трубами, а вокруг – головешки чёрные. Кое-где ещё догорает, видно недавно фрицы отбомбились. Стервятники иродовы.

Трое суток они сдерживали немцев. Не дрогнули. Выполнили приказ командарма. Дивизия приняла главный удар левофланговой наступающей группировки фашистских войск. Её танковые и механизированные корпуса рвались к Воронежу, чтобы потом, наступая на юг вдоль Дона, выйти к его излучине, соединиться с Паулюсом, ломающим оборону красных от самого Харькова, и уже совместно ринуться на Сталинград, перекрыть Волгу – главную артерию Советов, по которой они получали Бакинскую нефть. Три дня необходимо было армии и фронту на перегруппировку сил. Дивизия выстояла. И лишь теперь, получив приказ на занятие нового рубежа, начала организованный отход. И пусть потери были очень велики – личного состава осталось неполный батальон, матчасть вся потеряна – они не дрогнули, выстояли!..

Петька стоял возле сожжённого дома и плакал. Плакал, как плачет любой ребёнок: вздрагивал плечами, уронив голову и вытирая рукавом сопли. Колонна бойцов поравнялась с ним, каждый смотрел на плачущего ребёнка, думал о своём. На скулах бойцов играли желваки. Мальчишка обернулся, и, вглядываясь в лица солдат, начал успокаиваться, в глазах его появилась надежда. Неожиданно он сорвался с места и помчался к командиру, шагающему впереди. Догнав, он дёрнул того за рукав:

– Дяденька командир, возьмите меня с собой!

Старший лейтенант скосил на него глаза, но проигнорировал. Даже с шагу не сбился. Мальчик не отставал, семенил рядом.

– Возьмите! У меня никого больше нет. Мамку с сёстрами убило бомбой. Батька воюет, уже год ни слуху ни духу…

Старлей вдруг остановился, крикнул: «Подопригора, веди колонну!», и присел на корточки.

– Зовут-то тебя как, парень?

– Петькой. Петром Васильевичем Мальцевым.

– А лет тебе сколько?

– Тринадцать… Будет осенью.

Командир вздохнул:

– Мал ты ещё, Пётр Васильевич. Не могу я тебя взять.

Пацан насупился. Казалось, слёзы вновь брызнут из его глаз. Но нет. Он отчаянно посмотрел в глаза старлею и упрямо прокричал тому в лицо:

– Я всё равно уйду воевать. Не с вами, так с другими. Я хочу немцам мстить, понимаете? Мстить, мстить…

Командир замолчал, повернул голову и задумчиво посмотрел на своих бойцов, бредущих по пыльной дороге. Поймал взгляд старшины Зипунова. Тот чуть заметно кивнул.

Старший лейтенант поднялся, оправил гимнастёрку и зычно скомандовал:

– Боец Мальцев, встать в строй!

Глаза пацана стали, что те блюдца. Улыбка стёрла остатки слёз. Зипунов позвал его:

– Иди к нам, малой. Вставай вот здесь, рядышком. Понеси-ка мой автомат, а то я умаялся малость…

Тодд ликовал. Планета была бриллиантом, огранённым алмазом, столь же прекрасным, сколь и дорогим. То, что он успел увидеть, услышать и почувствовать за неполный виток над мерцающей плёнкой атмосферы, потрясло Тодда до глубины души.

О, Великий космос! Тодд всегда верил, что ему повезёт. Верил, когда подавал заявление в Гильдию дальних странствий. Верил, когда, застыв в строю таких же юнцов, повторял строки Кодекса странника. Верил, когда вводил в бортком координаты выбранной наугад звезды в одном из щупальцев Большой спирали. Верил, закрывая глаза и погружаясь в анабиоз своего первого, и, как оказалось, невероятно удачного прыжка. Верил всегда. И ему повезло. Удача – капризное божество. Можно странствовать всю жизнь, принося перед каждым прыжком щедрые дары в Храм удачи. Как старик Солл. И иметь в своём активе перед Самым последним странствием лишь пару-тройку совершенно непригодных для жизни, но признанных условно рентабельными для промышленной разработки планет. Тогда остаётся последний раз лечь в удобное кресло, ткнуть, не глядя, в мерцающую голограмму звёздного неба (что совсем недавно проделал Тодд) и исчезнуть, одновременно возникнув за тысячи световых лет от дома. Удалив предварительно из борткома координату возврата. Бедняга Солл…