— Объеденье, — сказал Лёнчик. Маловато только.
— А что, эта картошка и этот костёр тоже не настоящие? — поинтересовалась Вела, — Тоже за одну микросекунду?
— Отчего же? Всё натуральное, качественное. Имевшее, так сказать, место быть. Где-то когда-то. Мало ли бывало в здешних местах костров и печёных картошек? Вот один позаимствовал ради вас сюда. Для украшения нашей встречи. Полагаю, прежние хозяева костра не чересчур обиделись.
Невозможно было понять, шутит он или говорит серьёзно.
— Вопросы же ваши, друзья, — продолжал Разметчик, — для меня странны. Они вызваны усталостью и душевной болью, пустым желудком и раздёрганными нервами. Они взяты оттуда, из вашего внезгинского прошлого. С той поры вы обязаны были повзрослеть.
— Не оправдали мы ваших ожиданий, да? — сумрачно спросил я.
Непостижимый взгляд Мика Григорьича: взгляд с изменчивой до бесконечности глубиной и мощью, который в секунду мог весь психосклад человека отсветить, взорвать, размести, сложить по новому, начинить новым внезапным смыслом — этот взгляд вдруг заперся в себе, отсёк свои глубины, задёрнулся плёнкой вежливой скуки. Я понял, что Мик Григорьич рассердился, разумеется, из-за моих глупых слов. Я попытался исправить ошибку: клин — клином, глупость — ещё большей глупостью.
— Наверное, мы не самые лучшие ваши ученики. Раз мы не смогли понять ещё двадцать лет назад, где наше место. Может быть, тогда в Зге всё было бы по-другому. У нас был выбор, и мы выбрали самый примитивный путь. Самый дешёвый. И самый непригодный для нас.
— Мы всё эти годы жили ожиданием, — добавила Вела, — Чего ждали? Надо было действовать. Из-за нашего бездействия всё и произошло.
Видимо, эти наши разглагольствования были настолько ахинейны, что даже сердиться на них всерьёз было нельзя. Разметчик усмехнулся, в удивленьи покачал головой.
— Что вы молчите, Мик Григорьич, — обиженно пробормотал я, — Хоть поругайте нас. Может, легче станет.
Разметчик снял с себя свою серую куртку, протянул Веле. Куртка предназначалась Лёнчику, которого сморил сон. Вела достала из сумки маленький шерстяной плед, раскатала его на траве, уложила Лёнчика, накрыла сверху курткой.
— Часик поспит, — рассудил Мик Григорьич, — И будет, как огурчик. Он у тебя молодец.
— Да, — гордо сказала Вела.
— Так вот, насчёт выбора. Выбор действительно был у многих згинцев. Был и у сподобных. Уехать или остаться. Почти все уехали. И, как оказалось, правильно сделали.
— Правильно!? — изумился я.
— Но вы, уважаемые, не обольщайтесь. Для самобичеванья у вас нет повода. Как бы вам не нравилось это занятие. У вас выбора не было. Ни малейшего.
— То есть? — не поняла Вела.
— А то и есть. Вы уехали из Зги, потому что я вас отправил оттуда. И сопротивляться этому, друзья мои, вы никак не могли, уж извините.
— Вы? Отправили? Почему? — опешил я.
— Именно потому, что вы — лучшие. Вы. Трое. Сподобнейшие. Я не хотел, чтобы вы попали в… коллапс так кто-то это назвал, хотя это неточное названье — в пик антиморформа, в эту вакханалию и превратились в какой-нибудь энергоидиотизм, наподобие ваше-го знакомца «господина Дафта» с его милым «конгломератом». Вы должны были сохранить свою, так сказать, боеспособность. Вы её сохранили. И проявили в деле.
— Боже мой! — сокрушилась Вела, — То, что мы сделали… Это ужасно! Это бессмысленно.
— Минуточку, — подозрительно нахмурился я, — Всё, что происходило, произошло. Всё это не было случайным? Вы знали? Неужели не могло… по другому?!
— Могло. И сможет. И будет. Не с вами. Не со мной.
— Да? И не на Земле, конечно, — склочно продолжил я, — И не с земным человечеством…
— С земным, отчего же. Когда-нибудь ещё.
— Когда-нибудь? Годков эдак через десяток тысяч, да? К тому времени от земного человечества, может быть, и помина не останется.
— Не капризничайте, — миролюбиво усмехнулся Мик Григорьич, — Вы всё прекрасно поняли. Не хотите сделать последний шаг. Признаться себе.
— Не хотим, — с болью прошептала Вела, — Конечно, не хотим. А Вы? Хотите? Вам, Мик Григорьич… Вам, человеку, згинцу, какого мы знаем и любим, что бы вы не говорили о себе, о своём истинном происхождении… Вам легко признаться? Согласиться с этим. С неизбежностью этого.
— Неизбежность? Что ж… Неизбежность и есть. Суровая правда. И мне — человеческое не чуждо. И я опечален. Но не удивлён.
— И теперь что же, Мик Григорьич? — в волненьи спросил я, — Дальше что? Когда мы признаем, что миссия морформа на Земле потерпела крах, по нашей, по человеческой вине. И что иначе и быть не могло. И что это приговор на века…
Читать дальше