Вадим Бабенко - Семмант

Я оделся в черное, как и подобает палачу. Дождь перестал, выглянуло солнце, но я накинул куртку, несмотря на жару. Порывшись в кухонных ящиках, выбрал нож. Завернул его в тряпку, сунул за пояс. Прислушался к себе – да, я был готов. Готов метнуться, схватить за горло, нанести решающий удар.

Потом я понял, что упустил одну вещь. Сел к столу, схватил лист бумаги. Стал писать – разборчиво, аккуратно, так, чтоб было понятно каждое слово.

Возмездие следовало предать огласке, не позволить ему остаться необъяснимым. Я написал большое письмо, где изложил все – про злодейство, про несвободу и даже про будущее Европы. Написал про быка и его яйца. Про безмерную тупость этой страны. Про инспекторшу из полиции и про тощую деву – что они не при чем, их не стоит винить. Про Адель – что она существует где-то. Про Семманта… Нет, про Семманта я, подумав, упоминать не стал. Очень уж не хотелось трепать зазря его имя.

Потом я вышел на улицу, поймал такси. Втянул голову в плечи, сделался невидимкой. Нельзя было выдать себя до поры – раньше времени, пока не наступил момент.

Затаившись на заднем сиденье, я разглядывал прохожих. Как всегда, они казались нелепы, но теперь я ощущал это в тысячу раз острее. Я удивлялся, я недоумевал. Их самонадеянность не имела границ. Все они считали, что по собственной воле управляют собой и своей жизнью. Все они полагали, что имеют право судить – и о жизни, и об этом мире. А ведь, между тем, никто из них не знал Семманта. Не знал Семманта, не знал Адель, всей истории их любви и смерти…

Таксист наблюдал за мной в зеркало – исподтишка. Я видел в его взгляде жалостное любопытство. Очевидно, я гримасничал, походил на больного. К тому же, меня почему-то все время тянуло смеяться. Я то и дело прыскал в кулак, с трудом удерживаясь, чтобы не захихикать.

Он косился с презрением, типичный испанец – глаза чуть навыкате, курчавые волосы, большой живот. Наверное, у него была жена; он ее боялся – обрюзгший подкаблучник с мозгами дождевого червя. Моя история была неизмеримо шире его ракурса восприятия. Он, конечно же, был ее недостоин. Но я все равно позволил ему поучаствовать мельком – на следующем светофоре отогнул полу куртки, развернул материю и показал ему нож. Это подействовало – он испугался насмерть. Потом вновь косился, но уже другим взглядом. От его самоуверенности не осталось и следа.

Вскоре мы доехали, на счетчике было немного. Я дал ему двадцатку и не стал ждать сдачу. Это было мое скромное ему поощрение. Подарок маленькому человеку – вдруг узнавшему, что мир не таков. Что мир иной – он неизведан, страшен… Таксист газанул и умчался, как ошпаренный. Но мне уже было не до него.

Я направился к входной двери – пружинистым шагом. Будто по тропе в диком лесу. Готовый упредить нападение дикой кошки, той взбеленившейся твари, в которую превратилась Лидия. Готовый выхватить нож и первым вонзить ей в горло.

Кто-то очень вовремя выходил на улицу из подъезда. Я перевоплотился на мгновение – спрятал взгляд и пригладил вздыбленную шерсть. Сделался обычным, лишь одетым не по погоде. Улыбнулся слащаво, выдавил « грасиас » – и подхватил открытую дверь. Фокус сработал, Симон был бы мной доволен. Если бы до сих пор меня помнил.

В подъезде я осмотрелся – чуть затравленно, чувствуя каждый шорох. Все было спокойно, никто не крался на чутких лапах, изготавливаясь к прыжку. Вестибюль был прохладен, гулок, пуст. Лишь кактусы в кадках стояли вдоль каждой из стен. Почему-то раньше, бывая здесь, я не обращал на них внимания. Они походили на статуи фаллосов, которым молились в древнейшей Греции. Женщины вкапывали их в землю и поливали, взывая к богам плодородия. Здесь, однако, это бы не помогло. В подъезде Лидии все дышало бесплодием. Лишней, необязательной, бессмысленной жизнью. Импульсом разрушения, который я должен был свести на нет.

«Справляй праздник бога своего, справляй его вовремя», – цитировал я про себя, словно в злорадной насмешке. Нет, ей никогда не случится «нянчить такого принца». Ни похожего на Felipe , ни любого другого. Все, что она может – это уничтожать, рушить!

Медленно-медленно я поднимался по лестнице. Тихо-тихо ступал по мрамору мягкими подошвами спортивных туфель. Вот первый этаж, табличка на единственной двери – «Андрес Энрике Агилар, дантист». Вкрадчивый поводырь в джунглях боли. Умелец пыток железными крючьями. Дом дорогой, он добротно сделан. Стены изолированы на совесть – никто не услышит криков!