Зиновий Юрьев - Брат мой, ящер

Гавриков улыбнулся.

— Насчет «молодого человека», боюсь, ко мне это не совсем относится. А воображение и вовсе ни при чем. Просто сцену эту я хорошо помню…

— А где вы так хорошо изучили библию? Мое поколение, вы наверняка знаете, так невежественно в религии…

— Видите ли, мне и учить было особенно нечего. С вашего разрешения, ангелом с мечом, которой встал на пути бедной ослицы, она, кстати, назавтра умерла, был ваш покорный слуга. — Гавриков скромно улыбнулся.

Ирина Сергеевна опять почувствовала, что все привычные координаты мира сорвались со своих мест. И бог знает куда несет ее этот «вольво»? К Валаамовой ослице? К ангелам? Она инстинктивно вжалась в мягкую кожу сидения, словно искала в ней защиту. Конечно, молодой человек разыгрывает ее, не едет же она в самом деле в одной машине с ангелом? Она неуверенно посмотрела на Гаврикова.

— Вы, конечно, смеетесь надо мной? — неуверенно спросила она. — Я не обижаюсь, я ведь неверующая. Даже некрещеная. И большую часть жизни меня учили, что ни бога, ни ангелов нет. Бабушка умерла рано, к тому же я не уверена, что и она была верующая, а папа с мамой и вовсе были большевиками, и сама мысль о крещении… И с ангелами по сей день встречаться как-то не приходилось. Я их всегда представляла с белыми крыльями, а вы, простите, вылитый омоновец. Надеюсь, вы не обижаетесь? Знаете, кто такие омоновцы?

— Конечно. Приходилось и омоновцем быть.

— Не хочу вас обидеть, молодой человек, но у меня впечатление, что вы все-таки меня разыгрываете. Ангел? Ну ладно. Ангел так ангел. Но ангел — омоновец? Разыгрываете? Так? Только честно? Для чего?

— Нет, дорогая Ирина Сергеевна, я над вами не смеюсь. Нам, ангелам, вообще чувство юмора не очень свойственно. А насчет верующих и неверующих — это все понятия относительные. Одни верят, потому что душа их тянется к небу, другие, как, например, один из ранних христиан Тертуллиан, говорили, что веруют, потому что абсурдно, третьи думают, что верят, но на самом деле просто бредут в стаде, не поднимая головы к небу, и просто не могут да и не хотят отличаться от других. С другой стороны, даже просвещенные атеисты в глубине души алчут того, что философ Кант называл «нравственным императивом». Вопрос вовсе не в том, верит ли человек или не верит, а в том, во что и как он верит. Какой-нибудь ближневосточный шахид, взрывающий себя с толпой ни в чем не повинных детей и женщин, тоже уверен, что делает святое дело, после которого прямым ходом направится в рай, где его с нетерпением поджидают прохладные сады, фонтаны, благоуханные кальяны и волоокие гурии…

— Вы хотите сказать, что это именно вы стали на пути Вааламовой или, как вы говорите, Бильямовой ослицы? Для чего вы меня разыгрываете?

— Я вас вовсе не разыгрываю, а рассказал я вам о бедной ослице, чтобы хоть как-то подготовить вас к беседе с моим господином.

Простите меня за длинный монолог, мы уже приехали. Вот это кафе, называется «Палермо», заходите смелее.

— А как я узнаю того, кто пригласил меня?

— Не беспокойтесь, узнаете, — успокоил ее Гавриков.

В кафе с огромными фотографиями развалин римского Колизея и Помпей было прохладно — наверное, был включен кондиционер — и сумрачно, но Ирина Сергеевна сразу же увидела высокого слегка полноватого человека, который встал из-за столика на двоих и с улыбкой направился к ней. Ей показалось почему-то, что именно таким она себе его и представляла. Солидный человек в солидном отлично сидящим костюме. Улыбающийся президент какой-нибудь компании. Хотя кто его знает, нынче проходимцы сплошь и рядом выглядят куда респектабельнее порядочных людей.

— Я уж думал, вы где-нибудь застряли, хотя, — он посмотрел на часы на руке, — пожалуй, я несправедлив. Прошу вас, садитесь. Меня зовут Иван Иванович. Буду с вами честен и сразу же признаюсь: это не мое имя, и если уж быть совсем откровенным, это даже не мое лицо и не моя внешность.

— Как это?

— Со временем вы поймете. Но свое настоящее имя я пока назвать вам не могу. Впрочем, какое это имеет значение?

Иван Иванович смотрел на Ирину Сергеевну с какой-то мягкой доброжелательностью, от которой у нее сразу потеплело на душе. Почти отцовской. Ангелы и прочие чудеса вместе с болезнью Альцгеймера тихонько отплыли куда-то в сторонку, на душе стало спокойнее. Ей было просто приятно смотреть на Ивана Ивановича и совсем не хотелось больше думать о всех сегодняшних странностях и нелепостях. Она почувствовала, как душа ее как-то неожиданно преисполнилась покоем и детским радостным предвкушением какого-то приятного чуда. Вроде подарка Деда Мороза или похода в цирк.