Зиновий Юрьев - Брат мой, ящер

Если бы не телефонный звонок, который Ирина Сергеевна через несколько минут мысленно начала называть Звонком с большой буквы, она бы вообще и не запомнила то утро. Да и что, собственно, было запоминать? Отражение своего лица в запотевшем после душа зеркале в ванной, которое, казалось, давно уже не менялось, но которое — она это знала слишком хорошо — неуклонно старело? Вот и в тот день, отметив, что в корнях волос начинает проглядывать седина и пора в парикмахерскую на окраску, она попыталась помассировать мешки под глазами, но, как и следовало ожидать, они от этого никуда не исчезли. И не исчезнут, скорее даже наоборот, с какой-то злорадной жестокостью сказала она себе. И мешки будут потихоньку набухать и отвисать, и щеки, что с ними не делай, тоже будут покрываться сеточкой морщин и отвисать. Хорошо еще, если не станет походить на бульдога. Конечно, усмехнулась она, кое-кто делает себе подтяжку за подтяжкой, превращая физиономии в страшненькие фарфоровые маски. Но не она. Никогда.

Она еще раз посмотрела на свое отображение в зеркале и вдруг явственно, почти физически ощутила неумолимый ход времени. Стрела времени, как называют ее физики. И никто не знает, почему она летит только из прошлого в будущее и беспощадно пронзает все на свете, погребая за собой то, что остается позади. Зачем.

Стрела времени… Вот так она будет смотреть каждое утро на зеркало с облупившейся по краям амальгамой, и из сорокасемилетней женщины в зеркале с дьявольским упорством будет потихоньку вылезать притаившаяся до поры до времени старушка. Пока не вылезет окончательно и не уведет с собой туда, куда уходят в конце концов все старушки и старички. Впрочем, иногда и молодые.

Если разобраться, вся жизнь, собственно, и состояла в череде запотелых зеркал в ванной и неумолимом наступлении старости. И годы будут мелькать, как лицо в зеркале: сорок семь, пятьдесят семь, шестьдесят семь, семьдесят семь… Яша где-то вычитал пронзительные по печали слова старинной летописи: словно листвие падают дни человечьи. Упадет последний — и все. Ни зеркала, ни отражения, ничего… Что-то уж больно она сегодня меланхолически настроена, подумала Ирина Сергеевна и встряхнула головой.

В правой ноге тоненько стрельнула привычная боль, и она оперлась на левую. Когда Роман опять придет со своими иголками? Завтра, кажется.

И лаборатория ее была не лучше, если уж быть до конца честным с собой. Да, доктор биологических наук, да, один из ведущих специалистов по митохондриям, но Нобелевской ей не видать. Так себе, обычная ученая кляча. Бреди себе и бреди потихоньку. Без взлетов и падений. И даже без понуканий. Что делать, не нобелевский она материал. Нобель не для кляч. И прыть не та, и ржет немодно. Признаваться в своей заурядности нелегко, но она всегда презирала самовлюбленных дураков. Ну, если и не круглых дураков, то уж посредственностей точно.

Втирая в лицо крем, Ирина Алексеевна вдруг улыбнулась себе слегка вымученной улыбкой: а что, в самобичевании тоже есть свой кайф, как говорит ее дочь. До исламского шахсей-вахсея с его самоистязяниями ей, конечно, было далеко, но погрызть себя, если честно, она любила. Яша не раз ей говорил: переходи в ислам, детка, по крайней мере, будешь знать, для чего себя грызешь. Хоть местечко себе в исламском раю обеспечишь. Правда, без меня. Евреев туда не пускают.

Как раз в этот момент она услышала телефонный звонок. Она раздраженно накинула халат — кому там с утра невтерпеж — попыталась надеть тапки, но в одну так и не попала, и выскочила в коридор, где стоял телефон.

— Слушаю, — сказала она довольно раздраженно, потому что в коридоре после ванной было холодно, и голая пятка оставила мокрые круглые следы в коридоре, которые почему-то раздражали ее.

— Ирина Сергеевна? — послышался в трубке приятный мужской баритон.

Кто это с утра пораньше собрался, сердито подумала хозяйка дома и довольно грубо ответила:

— Она самая. С кем имею честь?

Баритон в трубке слегка усмехнулся. То есть видеть, как усмехнулся ее незнакомый собеседник Ирина Сергеевна, разумеется, не могла, но почему-то не сомневалась, что он именно усмехнулся. Сердиться, конечно, было глупо, но уж слишком раздражал ее сквознячок в коридоре. Она постаралась поплотнее запахнуть халатик и резче, чем следовало бы, повторила: