Майкл Гелприн: Под землёй и над ней

– Доживи, Ваня, – сказала я и заглянула ему в глаза. – Ты только доживи, все у нас тогда будет.

Повернулась и пошла в дом.

Я проснулся среди ночи и по привычке сразу принялся пересчитывать детей. И двоих недосчитался. Остатки сна моментально слетели с меня, я вскочил на ноги. Так, Машенька на часах, вот Лена, рядом с ней Диночка. Костя, Андрей, рыжий Толик и Ринат. Вити и Светы среди спящих не оказалось. У дальней стены в самодельных козлах одиноко стоял винтарь, еще один у Маши на посту, остальных двух не было. Я бросился к лазу в Наклонную Штольню, нырнул в него и через пять секунд вывалился в Смрадный Туннель, прямо перед сидящей на корточках у стены Машей.

– Где? – коротко спросил я. – Где они?

Дети прекрасно видят в темноте, но не я. Мое зрение начало ухудшаться несколько лет назад, сейчас я уже наполовину слепой, только не говорю никому. Но даже со скверным зрением в кромешной темноте я увидел, как покраснела Маша.

– Они ушли, Палыч, – сказала она. – Я не стала удерживать и тебя будить не стала. Они вернутся. Я молилась, чтобы они вернулись скорее.

Я присел рядом с Машей у стены. Она, единственная из всех, верила в Бога. Она была из набожной семьи, а потом ее учил я, атеист с рождения, не знающий ничего, кроме самых азов. Мне было шестнадцать тогда, девять лет назад, когда настал Здец и город над нами рухнул. А детям было по четыре, лишь некоторым по пять. Те, кто старше, не выжили, и те, кто младше, не выжили тоже.

Та дрянь, которую выпустили из пробирки, называлась вирусом Бугрова – Циммера. Нас в школе несколько лет им пугали: мол, самое опасное биологическое оружие. Потом объявили, что вирус этот уничтожен как потенциальная угроза для человечества. И забыли. До тех пор, пока не произошла диверсия в Брюсселе и весь мир разом взбесился. Все кричали только про Брюссель, многотысячные толпы сминали полицейские кордоны на демонстрациях в защиту Брюсселя и против, затем начались массовые беспорядки. А через две недели, как обухом – волевое решение ООН.

Потом это случилось у нас. Я не знаю, какая дрянь выпустила из пробирки смерть. Знаю только, что за несколько дней она охватила весь город, люди умирали тысячами, а тех, кто пробовал бежать, останавливали и расстреливали. Затем, на третий день, на город сбросили бомбы, и настал Здец. Выжила только часть детей, и только от четырех до пяти – те, кто уцелел при бомбежке и по неизвестной причине оказался иммунным. И выжили такие, как я, оказавшиеся иммунными по совсем уж неведомой причине. Сначала я думал, что я такой один. Я метался по подземелью, по туннелям метро, по заброшенным проходам, шахтам и штрекам. Я бежал на детский плач, бежал, как оголтелый, в темноте падая и вновь вскакивая на ноги, не обращая внимания на боль в переломанных ребрах. Я собирал детей, хватал их на руки одного за другим и тащил, воем заходясь от боли, в старый армейский склад, который нашел в первый же день случайно. На третьи сутки я выбился из сил, повалился у входа на склад на спину и потерял сознание. Наверное, я был без сознания больше суток. Когда я очнулся, детского плача снаружи уже не было. Я не могу себе этого простить, по сей день не могу. Продержись я чуть дольше, и я сохранил бы жизнь другим детям. Я не смог. Я вытащил только двадцать девять человек.

Из них в живых сейчас остались лишь девять. Я не смог уберечь и остальных. Каждый из них – мое проклятие, каждый. Восемь моих дочерей и двенадцать сыновей лежат в Черном Штреке, семейном кладбище Кротов. Сожженные, отравленные и расстрелянные теми нелюдями, которые окружают развалины города. Проклятым Карантином. Если бы на свете был бог, он не допустил бы этого.

Но Машенька верила и каждый день молилась в восточном углу, куда я повесил найденный в туннеле обрывок картины с изображением какого-то святого. Кто я такой, чтобы запретить ей это? По крайней мере у нее, единственной из нас, была хоть какая-то отдушина.

Мне двадцать пять, но я чувствую себя глубоким стариком, я стал стариком в один день, когда мне было всего шестнадцать.

Много позже, уже после того, как я нашел продукты и инструменты, обнаружилось, что из взрослых выжил не только я. На севере по Туннелю от нас живет семья Иваныча, у него осталось четверо детей, а у Николаевны, которая с юга, – одиннадцать. Был еще Егорыч, но ему повезло – он не пережил своих детей. Умер в один день с ними – семью окружили и сожгли прямо в убежище.

А нам, остальным, не повезло, и мы хороним своих детей, одного за другим, и не можем уйти вслед за ними, потому что пока еще нужны тем, кто остался.