Майкл Гелприн - Валенок

Постепенно прихожу в себя. Мне не поверят, отчетливо понимаю я. Допустим, я скажу шефу. И что? Обезличенный голос на диске – не доказательство. В конце концов, там может быть записан кто угодно. Ночной звонок тоже не доказательство. Не говоря уж о случайно оброненной фразе. Шеф попросту поднимет меня на смех. Или позовет Андрюхина и попросит пересказать при нем. Его слово против моего. И все.

Андрюхин улыбается мне с фотографии на стене. Мы стоим рядом, касаясь друг друга локтями, радостные, возбужденные. Снимал шеф, праздновали десятилетие «Антивирта». Друзья-соратники…

– Да очухайся ты уже, черт возьми!

Какое-то время оцепенело гляжу Артему в глаза. Затем рассказываю ему. Рассказываю все. Служебная тайна. Какая, к чертям, тайна. С кем. От кого…

– Красавчик, – говорит Артем, разглядывая фотографию. – Это, значит, и есть товарищ Сталин. Надо же… Андрюхин, говоришь? Его надо грохнуть.

– Что?!

– Что слышал. Грохнуть. Спустить. Замочить. Называй как хочешь. На барахолке можно легко взять левую пушку. По дешевке. Ах да, у тебя же должна быть служебная.

– Ты спятил?

– Это ты спятил, Валенок. Твоего дружка надо грохнуть, ты понял?

Я жалею, что сказал ему. Хотя бы потому, что он прав.

– Ты как себе это представляешь? Я пойду и пристрелю его? Человека, которого называл другом? Тем более что все это может быть совпадением!

– Эх ты, Валенок, – говорит Артем. – Его надо грохнуть по-любому. Даже если совпадение, даже если это не он. Что, не понимаешь? Его жизнь по сравнению с тысячами других.

– Понимаю, – говорю я тихо. – Понимаю. Только я не смогу.

– Ясно, – он усмехается криво. Как тогда, в палате реабилитационного центра. – Я, в общем-то, так и думал.

Он встает и двигается на выход. Останавливается в дверях, говорит насмешливо:

– Валенок, – и захлопывает дверь.

Я остаюсь один. Его надо грохнуть, сказал этот мальчишка. Грохнуть. Даже если совпадение. Даже если это не он.

Я не смогу. Я – не смогу. Не смогу!

Через три дня Андрюхина хоронили. С почестями, венками от друзей и залпами из табельного оружия. Меня, впрочем, на похоронах не было. Я находился в это время в тюрьме. В следственном изоляторе.

– Свидание полчаса, – говорит сержант и отпирает зарешеченную дверь.

Он сидит, ссутулившись и низко опустив бритую голову. Тощий, едва не дистрофик.

– Здравствуй, Артем, – говорю я.

Смертной казни у нас нет, его ждет пожизненное. На его месте должен был сидеть я. Мне, впрочем, пожизненного не дали бы. С учетом прежних заслуг огреб бы пятнашку.

– Зачем ты это сделал, Артем?

Он молчит. Долго, потом поднимает голову.

– Уходи, Валенок, – говорит он. – Ты все равно не поймешь. Уходи, не о чем говорить.

Я отворачиваюсь, иду к двери. Он прав, я не понимаю. Он влез в то, что его не касается. В дело, где он ни при чем. Его никто не принуждал. Он…

– Валенок, – говорит он мне в спину.

Я оборачиваюсь. Мы смотрим друг другу в глаза.

– Я тебе сказал однажды, – говорит он. – Я – не кидаю. Теперь уходи.

Сержант отпирает мне дверь. Я бреду по тюремному коридору. Надо напиться. Нажраться в стельку, вдрабадан, в хлам. Может быть, тогда не будет так больно.

– Надо работать, Валя, – говорит шеф. – Да, знаю, да, тяжело. Нам всем тяжело, он был отличным парнем. И специалистом отменным. Но его больше нет. А мы – есть, и…

Во внутреннем кармане у меня заявление с просьбой уволить по собственному желанию. Я сглатываю слюну – осталось вытащить его и бросить на стол. Рассказать шефу о том, что произошло, я не в силах.

– Поступила любопытная информация, – шеф протягивает листок бумаги. – Только что доставили, прямо перед твоим приходом. Я распечатал, на, почитай.

Я читаю. Буквы расплываются перед глазами, слова не складываются во фразы, я считываю лишь их обрывки.

«…В связи… заговор герцогини де Шале… вовремя раскрыт… понесла наказание… аккаунт аннулирован… бдительность… т. Сталин».

– Похоже на намеренно организованную утечку, – говорит шеф. – Но, возможно, и подлинная.

До меня еще не доходит. Не понимаю. Не знаю. Не знаю, как буду жить дальше.