Анджей Савицкий - Апозиопезис

— А это всего лишь прикосновение лезвия, хорошенько политого кислотой, — пояснил Розвадовский. — Помимо того, 1012-й располагает комплектом игл и крючков, с которых каплями стекают различные едкие субстанции. И вот от них остаются крайне гадкие шрамы. Правда, вам они и не помешают, поскольку, после того, как я вас допрошу, ваше тело никак к употреблению пригодно не будет. После вынесения приговора вас переделают в мехаборга или горнодобывающий автомат и вышлют в сибирскую шахту. Так что не следует, чтобы вы страдали от унизительной боли, да и у нас время не будете занимать…

Автомат отпустил свою жертву. Данил с трудом сохранил равновесие. Он успокоил механизм в груди, который уже успел перестроиться на ускоренные обороты. А вот интересно, удалось бы разоружить этого чертова 1012-го? Может быть в следующий раз… От злости Довнар стиснул зубы. Он уже не испытывал страха, только ярость. Поляк опустил голову, трясясь всем телом. Розвадовский улыбался, сделавшись похожим на добродушного старичка. Кусов тоже казался удовлетворенным, дрожь тела инженера он принял за проявление крайнего испуга.

— Хорошо, — медленно произнес Данил. — Признаюсь во всем. Это я приготовил покушение.

Склад в подвале был заполнен установленными один на другом длинными ящиками и переложенными деревяшками листами жести. В воздухе чувствовался запах затхлости, пыли и железа. В свете единственной свечки весь этот мусор отбрасывал нечеткие, вибрирующие тени. Алоизий сидел на каком-то ящике и ел принесенный Морицем Хундсфельдом обед. По причине шабата жена хозяина приготовила гефильте фиш, то есть заливного карпа. На вкус он был очень даже ничего, а из-за добавления миндаля и изюма ассоциировался джинну с теми далекими-далекими местами, по которым он в последнее время все чаще тосковал. В соответствии с традицией, меланхолия приходила к нему вместе с осенью и усиливалась вместе с зимой. Ох, когда еще вернется он в родные края, когда еще будет есть финики прямо с дерева и запивать апельсиновым соком…

Подкрепляясь и мечтая, Алоизий бездумно присматривался к сундукам и сваленной в угол старой мебели. Мориц спрятал его замечательно, в подвале дома на Налевках [48], где проживал и сам. Подвал вообще-то принадлежал его брату, который использовал помещение в качестве склада собственной мануфактуры. Еврейская улочка, заполненная лавками, мастерскими и складами, запихнутыми в каждой дыре, в каждом доходном доме, даже во дворах, флигелях и подвалах, представляла собой лабиринт, который невозможно было обыскать. В его закоулках можно было спрятать все, что угодно, а полиция все равно ничего бы не нашла, даже если бы вела свой обыск до конца света.

Варшава, улица Налевки. Снимок конца XIX века

В мрачном подвале джинн мог сидеть месяцами, если бы только у него имелись силы вынести что-либо подобное. Сам же Алоизий терпеть не мог темных подземелий, слишком похожих на внутренности лампы. Впрочем он только и ждал вызова от Данила, чтобы, наконец-то, отправиться ему на помощь. Но перед операцией ему нужно было отдохнуть и внутренне собраться. Слишком долго не становился он демоном, почти до конца превратился в человека. И вообще, в Варшаве он жил как у Христа за пазухой, шатался без дела, пил и обжирался, но, по крайней мере, заботился о своей гнилой душе, регулярно посещая церковь. Именно по этой причине он и забыл, кто он такой. Это было ошибкой! Сейчас хватило одной-единственной дематериализации, и он чуть не развеялся на ветру от усталости. Стыдоба!

Быть может, до того, как все начнется, еще разик заскочить на Шлискую за своим любимым палашом и пистолетами? Э, нет, наверняка там притаились москали и только этого и ждут. Придется им с Довнаром как-то справляться без оружия. Ладно, как-то пойдет! Вот только надо перестать маяться дурью, наконец-то хоть что-то происходит. После сколько-то там десятков лет отдыха вновь пора с головой броситься в водоворот приключений. Отпуску конец!

Его взгляд случайно выловил в темных завалах нечто, похожее на какое-то странное, как будто бы укороченное фортепиано. Алоизий не знал, как нечто подобное называется, европейской музыкой он вообще никогда не интересовался. Сам он предпочитал похожие на вой ветра в пустыне песнопения шаманов или же ритмичный бой барабанов, под которые танцуют чернокожие воины. Нравились ему и танцевальные моления дервишей, их естественная стихийность и энтузиазм. Церковные песнопения и псалмы казались ему нудными, лишенными свободной радости, равно как и заученное бряцание и нытье образованных европейских музыкантов. Нет, современной музыки он никак не любил.