Екатерина Боброва - На обочине войны (СИ)

Снежинки кружились в танце смерти, покорные гонящему их ветру. Мелкие, колючие они падали сквозь дырявую крышу, прикрывая собой серую пыль, одевая грязный стол, покосившийся комод, поломанные стулья в нежно-белое одеяние.

Хорошо, что снег пошел только сейчас. Парой минут больше, и он выдал бы её с головой. Говорят, снежинки падают неслышно. Но ей почему-то казалось, что она обязана их услышать — такая тишина повисла вокруг, прислушайся и вот оно, еле слышное ширх, ширх… Если бы не оглушительный стук сердца. Он отдавался в ушах, бился тоненькой жилкой на шее, проталкивая по сосудам застывающую от холода кровь. Сердце привело её сюда, оно втолкнуло в узкую неудобную коробку, заставив сидеть не шелохнувшись, обняв колени руками и положив на них подбородок. Сердце заставляло жить, не она.

Если скосить глаза, то становилась видна часть комнаты и падающий снег. В стенке ящика была небольшая прореха, — то ли пуля пробила, то ли чья-то неловкая рука.

Шуршат снежинки, когда падают, или нет? Теплое дыхание касается стенки ящика и возвращается обратно, даря иллюзию тепла. Холодно, чертовски холодно. Можно до боли в глазах вглядываться в полумрак комнаты — еще одна иллюзия. Сквозь щель видно так мало, почти ничего.

Стук собственного сердца разносится, словно, колокол далеко вокруг и, кажется, что он обязательно выдаст её с головой. Слух — единственная защита, тишина — верная подруга, дарящая надежду — не заметили, не увидели, как она сюда шмыгнула, такая маленькая, очень маленькая тень. Что с неё возьмешь — только поиздеваться.

Холод осознания вползает в душу. Он давно уже поселился на задворках. Не украденной консервы им жаль, будет повод «наказать». Банда Гнилого известна своей жестокостью. Милосерднее умереть сразу, чем живой к ним в руки попасть.

Смерть? Давно её не боится. Нельзя бояться ту, с кем встречаешься каждый день. Вот и сейчас не одна она прячется в ящике, за спиной, и как только поместилась, пристроилась старуха с косой.

Мгновенье назад ей казалось, что нет ничего громче биения собственного сердца, но внутрь оглушительным треском врывается скрипнувшая доска. Ледяным комком застывает сердце. Ветер? Старый дом? Случайность? Пусть будет случайность — горячая молитва печет застывшие губы. Не в этот раз, не в этот…

Шаги. Так крадется смерть. Из ящика она перебралась на лестницу, но так даже страшней. В желудке скручивается ледяная змея, и приносит с собой тошноту. Неважно, что последний раз она ела два дня назад, неважно, что тошнить нечем. Тошнота по памяти так же неприятна, как и на полный желудок.

Тихий шорох от двери, чье-то тяжелое дыхание. Она замирает, боясь даже вздохом привлечь к себе внимание. Темнота отрезает её от комнаты. Мужская нога в черных штанах загораживает обзор.

— Николыч, ты где? — доносится с первого этажа.

— Тута я, — недовольно отзываются у нее над головой.

— Есть чё?

— Да, не-е.

— Можа и не было никого? — снизу протяжно заскрипели несколько досок разом, — твою мать! Слышь, я лучше здесь посмотрю, так и провалиться недолго.

— Ага, никого, и банку святой дух унес, — негромко ответил второй бандит, — только меня, брат, не проведешь. Чую, ты где-то здесь, гаденыш.

С улицы раздается громкий свист.

— Эй, пацаны!

— Чего тебе? — с еле угадываемой радостью в голосе спрашивают с первого этажа.

— Батя зовет. Зареченским хвост прищемить надо.

В комнате уже не таясь, выругались, сплюнули и зашагали вниз. Лестница обидчиво заскрипела рассохшимися ступенями.

Ожидание. Противное, словно дохлая мышь, лежащая на плече, когда и пошевелиться нельзя, словно таракан, забравшийся в ботинок, оно скребет душу своим нытьем. И вот уже ноги нестерпимо ноют, требуя, чтобы их вытянули, и спину ломит, так что слезы выступают из глаз.

А если это ловушка? Если не ушли, затаились? Желудок режет от голода. Ему наплевать на бандитов, он знает, зараза, что в кармане лежит целая банка тушенки, и от того болит все сильней. Тишина уже не кажется надежной подругой, в её обманчивости таится неуверенность — идти или ждать?

Они знают, что я здесь. Знают. Они могут вернуться. Могут. Они могут ждать меня там, на улице.

Но холод убивает прямо сейчас. Медленно и уверенно. Еще немного и ей не выбраться из ящика. Выбор сделан. Тот, кто двигается — живет. Это она четко усвоила за годы оккупации.

Скрежет отодвигаемого ящика режет уши — как громко! Снежинка беззвучно падает на обнажившуюся кожу руки, не торопясь таять. Плохо, очень плохо. Белая кожа запястья больше подходит Снежной королеве, чем живому существу.