Кларинда - Штамм «Ратоньера»

— Есть кто живой? — и пошел осматривать двор. Естественно, вслед ему заорали, чтоб не ходил. В заброшенных поселках может быть что угодно, от диких животных и провалившейся почвы до агрессивных людей. Но он уже сам бежал назад:

— Гляньте, чего там!

За углом дома была небольшая, когда-то расчищенная площадка. Она даже не до конца заросла травой. Посередине был холмик, просевший, полурассыпавшийся, но не потерявший форму, а над ним стоял деревянный крест с табличкой. И у креста, обхватив тот выбеленными костями рук, лежал скелет человека, как до сих пор пишут в протоколах — полностью скелетированный труп.

Нам резко расхотелось яблок, хотя зрелище было по нынешним временам не то чтобы совсем экзотическое. Рядом была вырыта еще одна могила, наполовину занесенная землей, с рыхлыми краями. Над ней тоже стоял покосившийся крест с табличкой. Надписи на обоих крестах были выжжены и сохранились.

Зам наклонился к кресту с холмиком, у которого лежал мертвец, и прочитал:

— Парамонова Маргарита Владимировна… Родилась восьмого апреля две тыщи первого… Умерла шестого июня пятьдесят девятого. А он?

«Он», Сергей Иванович Парамонов, родился тоже в две тысячи первом, но вместо даты смерти на табличке был прочерк. Кто-то вздохнул сзади:

— Значит, себе вырыл, а лечь не успел.

— Или не захотел, — сказал угрюмо зам. — И переселяться не захотел.

Виталик попытался перетащить несчастного Парамонова к его могиле. Руками побрезговал (хотя мы, кажется, уже ничем брезговать не можем), толкнул ногой. Добился он того, что череп мертвеца отвалился от позвоночного столба.

— И опять идиот, — заметил зам. — Он тебе мешал? Ветром бы занесло, поверх земли никто не оставался.

Все же мы переложили останки Сергея Парамонова в вырытую им самим могилу и засыпали сверху холм. И поехали, стараясь не думать, как он копал могилу для жены, как потом, присев на крыльце, сколачивал два креста из перил, как копал яму себе, с крестьянской обстоятельностью прикидывая, удобно ли ему будет в ней лежать.

Может, мне показалось, что на меня поглядывали сочувственно? Мы сейчас очерствели. Мои товарищи считают, что девять лет прошло (тогда — восемь и четыре месяца), можно уже и забыть.

А Виталик не проснулся через три дня. Может быть, он все же сохранил те таблеточки и принял? Или просто остановилось сердце? Хотя вроде бы ничего не предвещало. Но увы, часто наблюдаем: внезапно умирают еще не старые относительно здоровые люди, на шестом-седьмом десятке, а дряхлые старики цепляются за жизнь. Среди нас на удивление много преодолевших девяностолетний рубеж. Например, старый Семен.

Он остался тут, живет в общаке, на первом этаже. Периодически собирается домой, но что-то его останавливает. Возможно, уверенность в том, что, добравшись на родину, он умрет. Так считают многие пришлые, в том числе и я. Те, кто уходит домой, идут именно умирать. Вроде бы, какая разница, где дожидаться конца. Но то один, то другой вдруг начинает собираться, готовит провиант, запасается картами, добывает оружие, ищет сумку-тележку или выбирает относительно хороший велосипед. А потом вечером, помявшись, оповещает: «Завтра не ищите, с утра домой уйду. Хочется на родине помереть, повидать ее напоследок». Несколько недель мы изредка вспоминаем ушедшего, размышляем, погиб ли он и велики ли его шансы. Если человек собирался в Рязань или Калугу, киваем, соглашаясь, что шансы велики. Если же куда-то на Кольский полуостров, говорим о нем, как о мертвом. Но проходит месяц, другой, и тот, кто громче всех возмущался: «Какой Калининград, до него сколько тыщ километров!», вдруг сам начинает собираться, поясняя: «Я на Урал, народ… Екатеринбург хочу повидать. Я там родился». И такого решившегося бесполезно отговаривать, пугать одичавшими собаками, уральскими горами и вечной мерзлотой. Он уйдет. И, возможно, дойдет. Доходят же до нас иногда люди из других регионов.

А о тех, кто остался в степи, в лесу, на дороге или в бурной реке, мы не знаем. Еще одна костяшка, скинутая со счетов тощим пальцем Крысолова. Скоро он перекидает нас всех… Пусть он призрак, существующий только в моем воображении. Он больше не снился мне ни разу за эти девять лет. Существующий или нет, он и так собирает жатву.

В этом году весна началась рано, перелетных птиц особенно много. Они летят над городом, уже не боясь людей. Их не стреляют из ружья, молчат автомобили, не дымят заводские трубы.

Кто-то на соседней улице по вечерам вытаскивает гитару, перебирает струны неумелыми — а может, просто потерявшими гибкость пальцами, наигрывая всегда один и тот же мотив: