Ипполит Калиткин: День крысы

Подснежником в наших краях местах называют сон-траву. А надо бы назвать мать-и-мачеху, с её жёлтыми невзрачными цветочками: вот настоящий городской подснежник.

Сейчас везде лес, города нет. А весна, говорят, в этом году поздняя. В деревне, из которой я иду, люди вели календарь, истерзав зарубками два столба за долгую осень и совсем уж длинную зиму. Что это была за зима — выжившие запомнят.

Мать-и-мачеха, медуница. Сосны, покорёжившие не только асфальт, но и трупы автомобилей. Тополя с прозрачно-зелёными от не выросших листочков кронами. Тополей мало, сосны их вытесняют — жалко. Мне до сих пор холодно после ночлега в нетопленой квартире. Город вообще плохо приспособлен для жизни. Но некоторые вещи можно найти только тут, например соль. За стеной. Всё, что перед ней, давным-давно обшарили.

Стена — вот она. Слепящее, но холодное свечение перегораживает путь.

С каждой новой пройденной стеной мне кажется, что все эти стены сливаются в одну и крепнут, что всё толще барьер, отделяющий меня от дома. Настоящего дома. Но дороги назад нет, а вперёд идти приходится. Так что я просто зажмурился и пошёл, с привычной аккуратностью переставляя ноги. Пока не иссякло золотистое свечение и ещё немного.

А как сюрпризы надоели… Гораздо хуже, чем стены. Вот такие, которые начинаются раньше, чем откроешь глаза — особенно.

На голову свалилась пахнущая землёй мешковина, сквозь которую проникали колющие лучики света — на этот раз солнечного. Пыль посыпалась в глаза. Толчок швырнул меня влево, кто-то ударил по ноге, вынуждая сдвинуть ступни. Руки вздёрнули, ноги впилась верёвка или ремень. Я дёрнулся и упал бы, но меня держали цепко.

— Научились вязать, — с удовольствием отметил женский голос.

— Ну дык, не первый раз, — отозвался другой, тоже женский.

— Девчонки, вы чего, — произнёс я. В рот тоже полезла земля.

Мешок потянули кверху. Я завертел головой, уворачиваясь от колючих лучей.

Их было не больше десятка. И вовсе не только девчонки, всех возрастов тётки. Хотя, девушкой можно и бабушку звать — не обидится.

Женщины молчали, ждали чего-то, рассевшись на площадке, кто где мог. Успел отодвинуться надоедливый луч, и я, наконец, осмотрелся.

Не было сосновой поросли, зарослей, выбитых временем стёкол.

Не было автомобилей. Почти. В углу двора тосковал ярко-красный запорожец с отдушинами на крыльях, на вид совершенно новый. Ине было трупов. Совсем.

И ещё — не было никакой весны, было местное лето. Пышное лето с густым запахом тополиной листвы, с кистями отцветающей персидской сирени, с яркими, как в детстве, огоньками одуванчиков в некошеной траве газона, с голыми женскими руками и плечами. Бледными плечами: видно, тепло случилось недавно. Была детская площадка с качелями и полной золотистого песка песочницей и турником, к которому меня привязали. Левее, ближе к дому, начинался асфальт: трещины, но не от корней или травы, горелые спички, окурки…

А девчонки молчали и смотрели на меня не по-хорошему.

— Да чего тебе ещё, Анька, — заговорил наконец кто-то ворчливым мужским голосом.

Появилась в поле зрения Анька, немолодая и неопрятная особа, одетая не по-летнему, а в ватник и камуфляжные штаны. Махнула в мою сторону рукой:

— Забирай, Серёга! Тёпленький ещё.

Вот здорово-то…

— Ну, ладно, — хмуро сказал Серёга. — А что вы за это хотите?

— От Костика отстань, что!

— Отвяжись, Анна, — Серёгин голос зазвучал, как у мужа, который в доме хозяин. — У нас с вами договорённость чёткая. А с Костиком твоим ничего не случится.

— Ничего? — удивилась Аня. — Ах, ничего? — повторила она истерически. — Ах ты… тварь ароматная! Сучий вы**к…

Ругалась она вдохновенно, но грязно, неженственно. Серёга не ответил, а когда тётка кинулась на него, просто оттолкнул её и пошёл своей дорогой. Анна ухватила стоявшую у яблони лопату и бросилась снова.

— Ах ты…! — Сергей был немногословен, он вырвал лопату у женщины из рук. Я видел, как Аня упала с рассечённым лбом, а мужчина спокойно исчез в проходе между домами, где в асфальт были врыты столбики. От машин.

— Опять, блин, — сказала одна из сидевших вокруг меня тёток. — Ублюдок, опять. Сколько можно?

— Уберём её, — глухо сказала другая, и остальные согласно поднялись и пошли к Ане. Только одна, мелкая и лохматая, всхлипнула: «Не хочу!» и постояла немного, с ненавистью разглядывая меня, потом поплелась за товарками.

Меня оставили привязанным удивляться такой реакции на убийство подруги. Я многое повидал, но меня до сих пор передёргивает. А их, вроде бы, и нет…