Антон Фарб: Глиф

Власти.

Белкин помог пацану снять курточку, потом достал откуда-то складной нож, раскрыл его, повернул мальчишку спиной к себе, поставил на колени (тот не сопротивлялся, как баран) и вдруг резко замер.

— Глиф! — сказал он. — Где твой глиф?!

Вместо ответа Женя поднял руку, замотанную окровавленной тряпкой.

— Нету, — тупо сказал он.

— Вашу мать! — прошипел Белкин, и Радомский, напрягшийся было в ожидании решающего момента, опустил арматуру обратно. — Он не подходит! Он избавился от глифа! Он вне Игры!!!

— И что теперь? — поинтересовался Радомский, покачивая арматурину в руке.

— Нужен другой! Другой игрок! С глифом! — Белкин едва не плакал.

Радомский смерил взглядом разрисованное тело Белкина.

— Другой так другой, — пожал плечами он и замахнулся арматуриной.

За спиной у него раздался звон бьющегося стекла и вопль:

— Не смей!!!

Радомский похолодел и выронил арматурину. Голос был Ромкин.

Белкин.

Глупый, надменный, высокомерный, бестолковый, беспомощный Белкин.

Ну кто же еще мог во все это вляпаться?

Только Белкин!

Марина смотрела на своего бывшего (очень, очень бывшего) сожителя со смесью жалости и разочарования.

Каким же надо быть идиотом, чтобы замкнуть Игру на себя?

Ты бы еще в трансформаторную будку залез, дурачок…

Игра сожрала его. Почти целиком. И физически, и психически.

Марина сразу это поняла. Как только прошла сквозь дверь башни и сразу же, минуя лестницу, оказалась наверху, где глупый дилетант-самоучка Белкин пытался управлять Игрой.

А ведь как он пыжился! Как надувал щеки! Не верил! В мистику, в оккультизм, в магию… даже в банальный фэншуй не верил. Ну конечно, мы же не гуманитарии какие-нибудь, мы — технари, нам этот бред не нужен.

А и в итоге? Живой скелет, обтянутый разрисованной кожей.

Хуже всего было то, что глифы слились в один. Это означало, что живой глиф за окнами башни — на улицах Житомира — почти готов.

Белкин, как ни странно, все делал правильно. Если воспользоваться принципом обратной связи (что наверху, то и внизу, о великий Гермес Трисмегист, ты тысячу раз был прав!), и призвать энергию первоэлементов, а потом взять жизнь — главный элемент — в центре глифа, то со стадом баранов с факелами можно будет делать все, что угодно.

Идея была хороша. А вот реализация...

Как всегда у Белкина, все блестящие задумки разбивались о хроническую неспособность хоть что-нибудь сделать. Совершить поступок.

В этом был весь он — недоделанный. Незавершенный. Не до конца. Чуть-чуть не хватило.

Наверное, подумала Марина мельком, за этим я была ему нужна. Чтобы подталкивать в спину. Материализовать его замыслы. Ведь это так просто — как инь и ян. Одно немыслимо без другого.

И ведь он уже почти такой же, как я. Он почти стал… Марине не хотелось произносить это про себя, даже не думать не хотелось — но от правды не уйдешь… Он почти стал демоном Игры.

Как и я.

Значит, я должна ему помочь завершить переход.

Спасти и погубить его одновременно.

Ибо что внизу, то и наверху; что внутри — то и вовне; для исполнения чуда единства.

Марина шагнула вперед и положила руки на плечи Белкину.

Плана действий у Ромы не было и в помине. Будем импровизировать…

Но вместо импровизации вышел облом. Полный. Когда Ромчик, высадив ногой окно, героически, аки бравый десантник, вломился в башню, там происходило нечто загадочное, меньше всего похожее на драку.

Сам воздух в башне казался густым и вязким. Как смола. Медленно застывающий янтарь.

И люди тоже застыли, как мухи в янтаре: в странных позах и с необычными выражениями на лицах.

Клеврет: тупое безразличие ко всему; стоит на коленях. Белкин: экзистенциальный (слово-то какое, а? вот бы порадовалась училка по русскому…) ужас, вытаращенные глаза; отталкивается руками от чего-то невидимого. И отец.

Отец…

Изумление. Испуг. Отвращение.

Длинный железный прут в руках.

Занесен над головой Женьки.

— Не смей! — заорал Рома, и крик его разбил янтарную неподвижность немой сцены. Хрустнула подзастывшая смола, и составные части картинки пришли в движение.

Белкин попятился, размахивая руками, и забормотал:

— Нет! Нельзя! Уходи! Не хочу!.. Не надо! — Голос его угасал, как будто кто-то крутил регулятор громкости.

Отец резко развернулся, вперил в Ромчика горящий взгляд и медленно, словно нехотя опустил, прут.

— Жив, — сказал он. — Молодец. Держи этого психа!