Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля

— Работа у нас такая, товарищ Сухов, — уныло проговорил один из них простуженным голосом и добавил: — собачья… Семья, опять же, дети малые…

Парились вместе. Намерзшись на холодном ветру, мои охранители парились истово — с уханьем, кряканьем и реготаньем, безжалостно охаживая друг друга конфискованными у каких-то пенсионеров можжевеловыми вениками.

В парной, на верхнем полке, сидел одноногий насупленный инвалид. Присмотрелся. Ба, да это Саболыч! Кстати, сказку о добром мяснике, ради дружбы рубанувшем жирного коллегу на котлеты и бульонку, я позаимствовал у этого словоохотливого доминошника, подслушав ее как-то однажды, покуривая по обыкновению у известного читателю окна.

Саболыч сидел глубоко задумавшись. Он просидел там, в парной, все время, что я пробыл в бане! Сидел так себе, прислонившись жилистой спиной к раскаленной деревянной стене и, закрыв глаза, о чем-то сурово думал. Крепкий старикан!

Я уже несколько раз выбегал из парной и с отчаянными, счастливыми воплями, поджав ноги, рушился в ледяные воды бассейна, уже, бросив мое размякшее тело на мраморную скамью, истязали мне спину и ноги отнятой у тех же пенсионеров мочалкой услужливые чекисты, а Саболыч все сидел и сидел, как приколоченный, на верхнем полке.

Не хватил ли его кондрашка, подумал я, но здоровая краснота, которой прямо-таки светилось костистое тулово Саболыча, говорила за то, что инвалид жив.

А когда он вышел из оцепенения и приступил к монотонному массированию боков и живота, стало ясно, что доминошник блаженствует.

После Сандунов я поехал на метро домой. Ах, надо бы было лететь в Переделкино, к Лидочке, но у меня не хватило духу. Я не был уверен в себе. Вернее, сомневался во всем.

Я ехал и думал, неужели у меня дома по-прежнему винегрет из злодеев и убийц?..

В метро было грязно: подгоняемые сквозняком, носились по перронам клочки газет и прочий мусор. В воздухе плавали запахи табачного дыма, грязной тряпки и машинного масла. Люди, одетые из-за непогоды в темные пальто, шли быстрым шагом, уставив глаза под ноги, а если смотрели по сторонам, то взгляды их были тревожны и темны.

В переходах — привычные попрошайки и несчастные с плакатиками, взывающими к состраданию. И музыканты.

Вдруг я почувствовал себя плохо. Сердце… Я встал у стены. Пережду немного, подумал я. Заодно понаблюдаю за жизнью подземной Москвы. Когда еще… Обычно всё спешишь куда-то…

Высокий субтильный очкарик, по виду выпускник консерватории, притащил в мраморное подземелье, в этот роскошный памятник сталинизму, древний контрабас с тусклыми лакированными боками.

Наивный музыкант, он печально глядел поверх голов проносящихся мимо москвичей и гостей столицы, пытаясь сыграть что-то энергичное, бравурное. Но деревянный монстр изо всех сил сопротивлялся и выдавал на гора такие тягучие, такие нудные звуки, от которых ныли зубы. А воображение рисовало волосатого людоеда, который с корявой палицей бредет по страшному лесу и воет от голода.

Подавали музыканту без энтузиазма.

Когда отставший от жизни контрабасист сделал передышку, партию продолжил пьяный полупролетарий, который, сидя на перевернутом вверх дном оцинкованном ведре, с отчаянной резвостью принялся наяривать на разбитой гармонике обожаемый народом вальс "Дунайские волны".

Старая кепка баяниста быстро наполнялась бумажными рублями и мелочью.

Как говорится, сюжет, наводящий на размышления…

Выйдя на "Смоленской", я зашел в гастроном и купил пива и всякой снеди, благо нынешнее время имеет и свои положительные стороны, и прилавки магазинов ломятся от съестного.

Как быстро мы забыли, что десятилетиями жили, давясь в очередях. Целые поколения прожили, простояв полжизни в затылок "последнего".

Что поделать с теми, митингующими? Ведь и они тратили свои силы в очередях. Господи! Простоять всю жизнь в очереди за едой! Что может быть унизительней? Но они все позабыли… И рванули на площадь — слушать ненормальных ораторов, зовущих вернуться туда, где воняет грязной подворотней и доносительством. Не по-ни-ма-ю…

Больше ста лет назад Антон Павлович Чехов, будучи за границей, недоумевал, почему так хорошо живется тамошнему простому человеку, и с грустью вопрошал, когда же наш русский мужик будет жить так же?

Уверен, если будет шататься по митингам — никогда!

Почему мы не хотим жить по законам, по которым давно живет весь цивилизованный мир?.. Не по-ни-ма-ю…