Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля

Мы с Лидочкой долго шли по нескончаемо длинному, наполненному праздничными запахами коридору.

Двигаясь на гул голосов, очутились на пороге комнаты, превосходящей размерами хороший банкетный зал.

Нас встретил громоподобный рев. Мы озадаченно завертели головами. Столь исступленно орали гости, приветствуя известного драматического артиста, который как раз вставал из-за стола и, избалованно морща лицо, тщательно вытирал красивые губы белоснежной салфеткой.

Мы с Лидочкой незаметно прошли к столу и сели на свободные стулья. Артист, по всей видимости, готовился что-то произнести. И он не обманул всеобщих ожиданий. Монументально приосанившись, актер махнул рукой с зажатой в ней салфеткой в сторону высоченной, сверкающей новогодними огнями елки, и, установив тишину, сочным голосом начал:

Уходит Старый год, уходит,

Нам не вернуть его никак.

А Новый год?

Он рядом бродит.

Он воцарится через час,

И, разорвав вселенский мрак,

Он будет долго верховодить

И долго будет мучить нас.

Уходят годы, как больные,

Которым жить не суждено.

Уйти из жизни — не вольны мы,

Пока не выпито вино…

Попивая вино, я внимательно наблюдал за актером, который, похоже, в совершенстве владел набором блистательных, выверенных, отработанных годами приемов, позволявших ему держать публику за одного большого дурака и делать с этим дураком все, что ему заблагорассудится.

Он обладал впечатляющей, победительной внешностью: высоким ростом и традиционной для актеров такого рода седой гривой, которая украшала бледное лицо пароходного шулера.

Голос у него был столь густой, низкий и громкий, что от его звука, говорят, приседали молоденькие статистки. О нем ходило немало слухов. И были эти слухи таковы, что в любовной, так сказать, сфере, сего достойного мужа сопровождали сплошные удачи.

— В его послужном списке, — как бы угадав мои мысли, прошептал над моим ухом некто невидимый, — в его послужном списке были победы. О да! Были! И какие!.. Страдающие одышкой, которую в патетические минуты не без успеха выдавали за стон страстной плоти, отечные пожилые обладательницы свинцовых плеч — дамы санаторно-оздоровительного типа, готовые на все и сразу…

А сухопарые, длинноносые, похожие на страшных сказочных птиц, провинциальные библиотекарши, которые скрывали за мутными стеклами очков близорукие глаза, горевшие неутоленным цыганским огнем… О, сколько их было, этих восхитительных побед! Эти прекрасные дамы — его продовольствие. Он ими питается. Ими он подпитывает свое эго! Как крокодил в зоопарке, который поддерживает свое холоднокровие за счет молоденьких курочек.

А тем временем крокодил вдохновенно продолжал:

Мы пьем вино и любим женщин

За кроткий нрав, за дивный взгляд.

Мы любим их ничуть не меньше,

Чем ровно год тому назад!

Напротив меня, за вазой с фруктами, сидел молодой, но уже сильно потрепанный господин.

Он был похож одновременно и на златорунного барашка, и на некоего поэта, который в первой четверти двадцатого столетия был известен не только своими прекрасными стихами, но и многочисленными публичными безобразиями, и который обожал даже на официальных обедах, куда его иногда по ошибке приглашали, щеголять в малиновой косоворотке и псевдорусских былинных сапогах с загнутыми кверху носами.

Я узнал его. Этот траченный жизнью молодой человек прежде был довольно заметным артистом, которому однажды по причине его основательного природного косоглазия не дали возможности сыграть в кино роль Сергея Есенина.

Актер был до такой степени огорчен, — мысленно он уже примерял на себя и чудные сапоги и расшитую народным узором рубашку, — что совершенно забросил искусство и полностью сосредоточился на широкомасштабной дегустации дешевых спиртосодержащих напитков, чем еще больше стал напоминать златовласого пиита, который, впрочем, помимо пагубного пристрастия к вину обладал еще и талантом выдающегося стихотворца.

Преданные друзья, а они, слава Богу, у неудавшегося киноактера были, видя этот, увы, традиционный для России поворот в судьбе своего товарища, не оставили его в беде и путем наисложнейших комбинаций сумели пристроить косоглазого двойника поэта директором одного из московских рынков, отдалив таким образом неизбежное бомжевание дегустатора.

Пил бывший артист мастерски. Вытянув трубочкой полные, почти женские, губы, он, не торопясь, со вкусом выцеживал полный фужер водки. Потом пластичным — чисто актерским (школа!) — движением, отклячив мизинец, уводил осушенный сосуд в сторону, с шумом вбирал в легкие воздух, и, жмурясь, как кот, благосклонно и доброжелательно оглядывал соседей.