Но на фоне этих показных успехов разворачивалась и другая, теневая сторона жизнедеятельности генерала, известная в подробностях лишь немногим. Увидев, что его порядочность властью и обществом не востребована, Костров быстро стал себя «перевоспитывать» в духе протестантской морали утверждающегося капитализма. Конечно, эту мораль он трактовал на свой лад — не просто как требование трудиться, не покладая рук, но, прежде всего, как императив, повелевающий использовать по максимуму все легальные возможности для обогащения. Костров зарабатывал на всем, начиная со сдачи в аренду помещений и территории училища и заканчивая прокручиванием бюджетных денег в сомнительных структурах. В течение первого же года своей «опалы» он организовал на территории своей «вотчины» платную автостоянку, при поддержке Сизова создал частную охранную фирму, работая в которой офицеры зарабатывали не только для себя, но и для своей альма-матер. При авиационной базе было организовано еще одно частное предприятие, благодаря которому все желающие могли покататься на самолете, прыгнуть с парашютом, получить первоначальные навыки управления воздушным судном. Разумеется, Костров зарабатывал не только и не столько для себя, сколько для училища, которое надо было как-то поднимать, ремонтировать, обустраивать, модернизировать. Но про себя он, конечно, не забывал, помнил и о сыне, которого после окончания университета пристроил на преподавательскую работу под свое «теплое крылышко» в соответствии с полученным тем красным дипломом, где в графе квалификация значилось: «философ, преподаватель философии».
Одним словом, к концу пятого десятка пройденных лет жизнь Ивана Кострова выглядела вполне налаженной, успешной и состоявшейся, что у большинства людей приравнивается к емкому понятию жизненного счастья. Казалось, что так может продолжаться еще долго, не один десяток лет, что Кострова и его красавицу-супругу ждут достаток и относительно спокойная жизнь в кругу сына, невестки и внуков… Но судьба, безжалостная и слепая, решила иначе… Будто где-то наверху кто-то могущественный и всевидящий решил, что в жизни Костровых и так было достаточно счастья, что больше им и не надо, а потому надо уравновесить мировые весы, весы справедливости — пожили в свое удовольствие и хватит, дайте теперь и другим вкусить радости и успеха…
За пять лет учебы в столице в Третьяковке ему довелось побывать лишь однажды. Кажется, на третьем курсе был организован спецкурс по русской иконе и, пользуясь случаем, он на него записался. Но был лишь на первом занятии — ездить на последующие оказалось лень: зачем таскаться через пол-Москвы, когда нужное количество зачетов без особого труда можно было набрать и так, не выходя за стены первого ГУМа — так в просторечии именовался первый гуманитарный корпус Московского университета, под крышей которого на последнем, одиннадцатом этаже разместился философский факультет.
Зал русской иконописи показался тогда ему чересчур мрачным, за исключением «Троицы» Рублева и еще двух-трёх красочных изображений Спасителя, с которых Господь, казалось, строго наблюдал за соблюдением необходимого порядка и почтительной дисциплины в столь священном месте. В тот вечер, впрочем, как и во все другие, он никуда не спешил, потому перед самым окончанием часовой лекции незаметно откололся от группы и отправился бродить по залам музея, благо до его закрытия оставалось еще больше часа.
Конечно, он заметил, увидел, остановился, даже на пару минут задержался у той картины — так необычно она выделялась на фоне сотен других живописных шедевров. Выделялась, конечно, не только размером, но, прежде всего, игрой красок, цвета и света, гармонией небесно-голубого и сочно-зеленого, состязанием десятков аквамариновых тонов с не меньшим числом их изумрудных оттенков-конкурентов. Краски будто боролись за внимание зрителя, словно просили: «Посмотри на меня, поддержи меня, искупайся во мне, ведь я — такая очаровашка, так нежно-трепетно освежаю твои очи, так ласково грею сердце, уставшее жить без любви!» Но наслаждение дарила не столько гармония красок, сколько нечто иное, более глубокое, не поддающееся выражению в языке, то, что рождало в душе ощущение загадочной тайны, таинственной загадки, способной впоследствии мучить годами любого, кто к ней приобщился.
Узнав фамилию художника, Сергей удивился тому, что раньше о нем ничего не слышал — в школе такого не изучали, в университете в рамках недавно родившегося курса «История и теория мировой культуры» о художниках вообще не было принято говорить, а изучение эстетики начиналось только через год, на четвертом курсе. Тогда он не успел вникнуть ни в смысл картины, ни в жизненную историю автора, успел лишь огорчиться тому, что тот так мало прожил. Позднее удалось навести биографические справки, оказавшиеся довольно грустными: детство, омраченное трагическим падением с лошади, из-за которого у мальчика начал расти горб; трудная нищая жизнь во Франции, где молодой художник приобщался к новейшим тенденциям в искусстве; несчастная любовь… и только в конце жизни судьба улыбнулась, подарив счастливый брак, насладиться которым живописец по-настоящему даже не успел… Но несмотря на недолгую жизнь, художник оказал колоссальное влияние на искусство предреволюционной России, уже после смерти был признан крупнейшим русским символистом в живописи, а его последователи организовали первые модернистские творческие объединения в Москве и Петербурге…
Читать дальше