Карл Штробль - Кровопускатель

— А теперь, любезные сестры, с вашего позволения и уступая настоянию почтенной Базилии, я приступлю к столь необходимому и на сей раз действительно основательному кровопусканию.

Он выпустил Теклу, чья голова с закрытыми глазами поникла на чудовищно удлинившейся и продырявленной, словно флейта, шее, и, переступив через ее повалившееся тело, шагнул к настоятельнице. Три изящных танцующих шажка вперед, затем один назад и снова вперед — пока, отвесив учтивый поклон, он не впился ей в плечи своими железными когтями, в то время как неистовый хор с чашами и тамбуринами гремел, ревел и сплетался в жадных объятиях, пытаясь поймать своими нарисованными ртами струи живительной крови.

Узкая улочка перед фигурами Адама и Евы была охвачена непривычным смятением. Из монастыря доносился шум, беспорядочные крики и — вещь неслыханная — отчетливый звон соударяющихся чаш. Сапожник и собака подняли головы и посмотрели друг на друга. В этих странных звуках было что-то грозное, пугающее, и собака, поджав хвост, юркнула в подворотню, а вокруг сапожника и булочника начала собираться толпа. В гомоне зевак, теснящихся перед монастырскими воротами, смешались страх и любопытство, смех и тревога.

— Не иначе, как сестры сражаются с Дьяволом, — заметил досужий остряк.

— И они себя в обиду не дают — вы только послушайте! — добавил другой с лицом святоши.

Охваченная волнением толпа бурлила и кипела, грозя разлиться во всю ширину улицы, а в центре какой-то человек кричал и отчаянно размахивал руками. Сапожник с недоумением уставился на него; он не мог понять, как доктор Эузебиус Хофмайер, который совершенно точно не выходил из монастыря, очутился здесь да еще в таком виде — парик перекошен и съехал набок, в кулаке зажата трость. Доктор что-то кричал, указывая на ворота, однако в суматохе никто не обращал на него внимания. Под деревьями каменного Рая улыбались Адам и Ева, но не прежней улыбкой застывшего безразличия, теперь их смех казался исполненным какого-то зловещего знания, как смех адептов мистерии, в которой Жизнь и Смерть — не более чем персонажи комедии масок. Между тем возбуждение толпы достигло предела, и, подобно волне, она хлынула к воротам, но когда створки их широко распахнулись, зеваки отпрянули назад, разбившись на кучки. Казалось, будто дом открыл рот, готовый поделиться своей тайной, из дверей вышел господин в шлафроке и не спеша зашагал по улице, на ходу кивая собравшимся. На его голом черепе зигзагами намечались швы между костями, сморщенные губы оттопырились, обнажив острые блестящие зубы, а кисточки цветастого халата волочились в пыли, оставляя влажные красные борозды на выщербленных плитах мостовой. Сверху равнодушно светило полуденное солнце. Никто не осмелился издать ни звука — только под халатом незнакомца ехидно кряхтел проржавевший часовой механизм.

Когда он исчез, толпа собралась с духом, тесня и толкая друг друга, люди хлынули в узкий проход, и вскоре группа во главе с доктором Хофмайером ворвалась в трапезную. Там кружком сидели сестры, все еще удерживаемые невидимой центральной точкой, съежившиеся на своих стульях — словно пустые оболочки их былой телесности, узлы кожи и платьев. Нигде не было ни следа крови. Стены трапезной странным образом изменились: вместо однообразной белой штукатурки их покрывали красочные сцены безудержного веселья, вакхического упоения, исступления чувств, изображенные смелой кистью на фоне сияющих, залитых солнцем пейзажей. Но образ Спасителя невидящими глазами все еще смотрел на кружок мертвых монахинь. В его лицо, шею и грудь вонзилось множество маленьких ножичков, игл и ланцетов, и доктор Эузебиус, поразившись страшному искажению черт изуродованного лика, увидел, что ранее плотно сжатый рот теперь был широко раскрыт, словно для крика ужаса.