Владимир Аренев - Душница

Курдин помолчал, закусив губу. Каких-то пару секунд, но Сашка понял: он до сих пор сомневается, стоит ли…

— Ну вот. Вы все знаете, дед стал известным не сразу. Актёры хорошие идти к нему не хотели, старые пьесы все уже, как он пишет, были ставлены-переставлены. И вот он работал в Народном театре, «это всё было уныло и унизительно, и совершенно беспросветно». А потом дед прочёл «Горное эхо» Турухтуна. Поэма тогда как раз была очень популярной, и дед решил, что надо из неё делать спектакль. Он договорился с Турухтуном. То есть как договорился… контракт подписали, но дед внёс туда один пункт… Потом из-за этого пункта они сильно поссорились.

Сашка сидел, и слушал, и не сразу заметил, что руки у него трясутся. Он зажал их между коленями.

Курдин продолжал рассказывать, размеренно и спокойно, как будто про вчерашний матч или про какие-нибудь никому не нужные свойства сферы. Он даже не открывал свою папочку, говорил себе и говорил. Иногда цитировал по памяти отрывки из дневников.

Ну когда же его наконец прервут, зло подумал Сашка, ведь должны же, должны!.. Мало ли что он сейчас, по сути, оправдывает Сашкиного деда. Не его, Курдина, это дело! Не его!

Моё!

Он вдруг услышал, как у кого-то едва различимо (наверное, в портфеле) заиграл мобильный. Мелодия была очень знакомая. Заоглядывался; остальные сидели так, будто ничего и не происходило.

— …Потом мой дед, конечно, жалел. Но он знал, что победителей не судят. И ещё он боялся. Он никогда этого не показывал, всегда, сколько интервью ни посмотри, держался уверенным, но на самом деле он очень боялся. Всю жизнь он жил с этим страхом и боролся с ним. «Всегда найдутся желающие убедиться в твоей слабости. Кто-то ненавидит тебя, кто-то завидует, кто-то просто такой правдолюб с…» хм… ну, это он так писал… «…с шилом в з… в попе, и ему нужно обязательно восстановить историческую справедливость». Мой дед начал играть роль талантливого, преуспевающего режиссёра. Застегнулся на все пуговицы, как говорится. Никогда не признавал ошибок. Публично — не признавал, а в дневники заносил каждую. Его ненавидели, перед ним преклонялись, но, как он писал, главное — с ним считались. Он так думал, — уточнил Курдин вдруг охрипшим голосом, — что это — главное. А потом это стало единственным, к чему он стремился. Вы никто этого не знаете, а он был всё-таки хорошим дедом, правда. Дома, когда забывал про роль. Только делал он это реже и реже. Он боялся, поймите. Он очень боялся оказаться смешным. Я… вот вы, наверное, думаете, что я неправ. Ну, там «сор из избы» и всё такое. Но вы не читали его дневники, а я читал. В конце… когда уже он никого к себе не пускал, кроме мамы и бабушки, он ещё писал. И он… знаете, он страшно жалел, что не признался и не попросил прощения. «Оно не стоило того. Это ужасно признавать, а ещё ужаснее — понимать, что всё, вся жизнь — не то, не так. Зря, впустую; а можно было лучше, легче, честнее. И ведь уже не извиниться».

Курдин провёл пятернёй по волосам и вздохнул.

— Ну вот, дед не успел извиниться. И вообще… но так вышло, что я прочёл эти все его дневники. Ну, я собирался, если честно, сделать обычный проект. — Он взглянул наверх, на Сашку. — «Не заморачиваясь». А прочёл и решил, что это шанс. Наверное, последний его шанс извиниться, — сказать правду.

Мелодия зазвучала громче и вдруг оборвалась.

Сашка наконец узнал его. Узнал бы и раньше, да не привык слышать вот так: при людях, на свету.

Вокруг хлопали, многие встали. Сашка тоже хлопал, сунув папку между поручней.

Потом аплодисменты стихли, и в наступившей тишине кто-то из комиссии произнёс его имя.

— Ни пуха, — шепнул Лебедь.

Сашка отвязал от поручня дедов шар и начал спускаться, чувствуя, как покрываются потом ладони, как немеют кончики пальцев.

Про папку он вспомнил перед самой трибуной, но возвращаться за ней, конечно, не стал.

Им жали руки, хлопали по спине, поздравляли, кто-то из родителей согнал всех на сцену и щёлкал «мыльницей», и Сашка в конце концов уже не чувствовал ни радости, ни гордости, только безразличие и усталость.

Потом все оказались в фойе, гулком, освещённом ярко-жёлтыми лампами. Вместе со всеми Сашка двинулся к выходу, но вспомнил про папку, она, наверное, так и торчала между поручнями, это был повод, он крикнул, чтобы не ждали, и побежал обратно в зал.

Двери уже заперли. Сашка дёрнул пару раз за ручку, повернулся и зашагал к лестнице. Шар плыл рядом, почти невесомый. Мелодию уже не пел.