Аделаида Фортель - Жизнь собачья вурдалачья

— А-а-а… Эт бывает. Бродячая собака-то была, или с хозяином?

— Хозяин это был без собаки, — неохотно пояснил Малахитов.

— Это как?

— Да, никак. Ты меня, Палыч, не слушай. Пошутил я. Сердце у меня сегодня пошаливает.

— О, брат! С сердцем шутки плохи. Сердце беречь надо. Давай-ка я тебя подлечу.

Иван Палыч хозяйственно расстелил на столе газетку, выложил на нее пару изможденных огурцов, чесночную головку и выставил пузырь с самогоном.

— Самогон гонит хворь, лучше феервекса. А чеснок от всех болезней доктора прописывают. Ну, давай по первой.

Малахитов махнул первую, и тут случилось необъяснимое — впервые в жизни самогон не удержался в желудке, а попер обратно и выплеснулся на пол.

— Ишь ты, как тебя, Митя, разбирает! — встревожился Иван. — Видать, на голодный желудок не пошла. Ты сперва перекуси. На вот, чеснока с хлебушком.

Но чеснок «не пошел» еще больше. Дмитрий Дормидонтович его даже в руки взять не смог. При одной мысли об этом на него накатила такая волна тошноты, что он чуть сознание не потерял. Качнулся и едва успел за стол удержаться. Иван вскочил с места, опрокидывая стаканы, подхватил Малахитова под руки и довел до кровати.

— Приляг, Мить, приляг, — причитал он. — Ах ты, господи, напасть какая! Может, огурчик солененький тебе надо, а? Когда моя Наташка беременная была, ее тоже ото всего тошнило. Только огурчики и спасали.

Малахитов открыл рот, возразить, что не беременный же он, в самом деле, и тут же расторопный Иван впихнул ему огурец. Господи боже, что тут началось! Малахитова рвало с такой нечеловеческой силой, что, казалось, все внутренности вывернутся. На лбу выступил холодный пот, на висках вздулись вены, чуть не лопнули. Он даже подумал, что это все, конец. И никакого страха эта мысль не вызвала, только желание — скорей бы… Но рвота так же внезапно кончилась. Малахитов обессилено опрокинулся на кровать и застонал.

— Елки-палки! Мить, а ты не помер бы… Скорую тебе надо. Срочно надо скорую. Я пойду, вызову. А ты здесь побудь, никуда не уходи. Сейчас я, быстренько. Скорую вызову и приду.

Если бы Малахитов мог повернуть голову, он увидел бы, как Палыч суетливо сгребает в авоську чеснок и оставшийся огурчик, ставит туда же бутылку и бочком к выходу.

— Слышишь, Митя! Никуда не уходи. Сейчас скорая приедет, понял? — прошипел Иван уже из-за полу прикрытой двери и, старясь не шуметь, спешно покинул квартиру.

Скорой Малахитов так и не дождался. Сам к вечеру оклемался. Но ни есть, ни пить он так больше и не мог, ото всего воротило. И если раньше в алкогольном угаре дни пролетали, словно ласточки, то сейчас каждый час тянулся бесконечно долго. И, вдобавок, не спалось. А вот уж чего-чего, а этого с ним просто никогда не случалось. Всю жизнь Малахитов засыпал мгновенно, стоило только глаза закрыть. Не мешали ему ни шумные застолья, ни пылкие женщины, ни грохот колес, ни яркий свет. Об этой его особенности ходило немало актерских баек. Например, как он, исполняя партию Олоферна, в заключительной сцене прилег, как положено, в шатре и крепко заснул. И тонкое сопрано Юдифи, объясняющее зрителям, как и зачем она убила Олоферна, прозвучало под аккомпанемент мощного малахитовского храпа. Трагедия превратилась в фарс, но зрители были довольны.

А теперь ему не спалось, хоть ты тресни. Сутки напролет просиживал он на кровати и, почти не мигая, смотрел в окно. И, что странно, никакой усталости не чувствовал. Правда, нервы стали ни к черту. Дверной звонок вызывал учащенное сердцебиение, а от тяжелых шагов Антонины Карлович по коридору хотелось забиться под кровать. Грохнет ли соседка на кухне кастрюлями, вякнет ли кот — у Малахитова душа в пятки ухается. В общем, чувствовал он себя, как герой кошмаров Хичкока. Вроде ничего и не происходит, а жить невозможно. Уже через неделю он напоминал списанный театральный костюм. Высох, облез и потускнел. То, что не смогли стереть годы и застарелый алкоголизм, новая болезнь уничтожила за считанные дни. От его округлой «оперной» фигуры не осталось и следа, волосы поредели, с лица слиняли все краски. Из зеркала на него теперь печально смотрела восковая копия Дмитрия Дормидонтовича Малахитова с заострившимся носом и оловянными пуговицами вместо глаз. И что это за напасть такая? Как от нее лечиться? Не понятно.

Как известно, хочешь что-либо узнать — узнаешь. Сидел как-то ночью Дмитрий Дормидонтович на своей кровати и по обыкновению в окно таращился. И то ли задремал наконец и пригрезилось, то ли на самом деле промелькнула мимо его окна тень, слишком большая, чтобы быть птицей. Не успел Малахитов удивиться, как она появилась вновь, закрыла собой и полную луну, и крыши домов, сгустилась, и материализовался из нее тот самый красноглазый алкаш. Он зацепился пальцами за открытую форточку, сыто чмокнул и доброжелательно уставился на Малахитова.