Макс Далин - Лунный бархат

Лешка замолчал, трудно, как после тяжелой работы, переведя дух. Энди легко встал, обошел стол, уселся на подлокотник второго дивана, поближе, опустил глаза, потер пальцем столешницу.

— Слушай, Леш, а можно я… ну, у тебя поживу, а? В гараже?

— Да бога ради, — Лешка помотал головой, вытряхивая мрачные мысли, посмотрел удивленно. Отцепил от связки второй ключ и пустил по столу в Эндину сторону. — Живи сколько хочешь, я тут редко бываю — только зачем тебе?

— Ну, — Энди совсем отвернулся, играя с ключом. — Просто мне тут нравится. И потом, если соберешься наносить визит, прихвати меня с собой, а?

— А если я ему башку свернуть хочу? А потом меня, может, пристрелят братки его, тогда — как?

— А я бы поучаствовал в сворачивании башки. И потом, если я пойду, тебя, может быть, и не пристрелят.

Лешка усмехнулся, грустно, благодарно, хотел трепануть Энди волосы, но тот увернулся от протянутой руки, рассмеялся.

— Не порти мне прическу. Лучший салон Парижа.

Лешка скептически взглянул на его отросшие взлохмаченные русые волосы, хмыкнул и вытащил из ящика в диване пару старых ватников.

— Спать хочешь? Лично я попробую. Второй час уже.

Энди отрицательно помотал головой, уселся поудобнее, пронаблюдал, как Лешка укладывается, укрывается ватником, да так и остался сидеть, неподвижно, с задумчивой, загадочной миной.

На этот раз бессонница Лешку не мучила, то ли из-за коньяка, то ли от тепла, то ли от ощущения непривычной безопасности и душевного покоя. Сон посыпался сверху, как снег. Но даже проваливаясь во временное теплое небытие, Лешка еще чувствовал на себе пристальный взгляд Энди, который не мог объяснить.

В последнее время меня мучили дурные предчувствия.

Я почти суеверен, я почти религиозен, не в банальном общепринятом смысле, а так, как ухватил Ремарк и как случается с привычными бойцами — я помесь циника и фаталиста. От судьбы не уйдешь, никогда не знаешь, что случится в следующую минуту, ничего достоверного на свете нет, только собственные ощущения, надежный индикатор состояний окружающего мира — и уж на ощущения я полагаюсь на все сто.

А судя по ощущениям, вокруг что-то началось.

Когда я слушал бредни Бобра, вдребезги пьяного, вдребезги несчастного, и смотрел, как Владик орет и брызжет слюной, мне было нехорошо. Не по себе.

— Ты чего нанюхался, урод?!

— Да я вас всех закопаю! Козлы!

Ну и лексикончик у тебя, дорогушечка моя. Вот вопит-то, аж щеки трясутся. Или почему они у него трясутся?

— Ты прикинь, Дрейк, они там перепились или обкурились, перестреляли друг друга, бросили трупы и смылись! Ну не идиоты?! Тебя через какое место рожали, полоумный?!

Это я — Дрейк. В фильме «Чужие» был такой обаятельный мужик, гасил гада с артистическим блеском — есть кое-какое внешнее сходство. И еще был сэр Френсис Дрейк, пират ее величества английской королевы, авантюрист, первопроходец, садист, герой, пидор, алкоголик — в общем, наш человек. Удачное погоняло.

А Бобер, бедняга, нес пьяный бред. Интересный, не воспроизводимый членораздельной человеческой речью бред о кровавых руках, тянувшихся из обледеневшего асфальта, о бледных женщинах в венках из засохших роз, о мертвом мальчике с глазами красными, как лампочки на елочной гирлянде, о роковых поцелуях и бойце, которого пришлось пристрелить, потому что он начал превращаться в собственный скелет прямо на глазах. Вадик орал, перебивал его и мешал мне наслаждаться шедевром, созданным страхом и белой горячкой.

Но я пытался расслушать все тонкие нюансы. Мне становилось все больше не по себе, почти страшно, потому что Пупс четверть часа назад нес почти то же самое. А бредят, по-моему, строго индивидуально. И потом — там все-таки был этот бедолага Лешка. Киллер-неудачник. И при всей своей неудачливости он остался жив во всей этой суете роз, стрельбы, блуждающих огней и улыбающихся мертвецов. Хотя, если верить нашим отважным воинам, которых Господь умом обидел, все это клубилось как раз вокруг него. Неужели Лешке раз в жизни повезло?

— Дрейк, они меня уже запарили. Им ничего поручить нельзя. Дурного лоха завалить — они и то не могут. Дрейк, может, ты сам его навестишь, а?

— А ты не боишься остаться один именно сейчас , а, Вадь?

— Ну Дрейк, ей-богу…

Нет, я не хочу. Трус. Нытик, паникер, дурак. Тоже мне крестный папа. Дрейк, бросай все, беги мне шарик надувать. Уже и на коллег плевать, и на конкурентов — нужно срочно убрать киллера, потому что киллера убирать положено. А что киллер этот — щенок с идеалами, сын твоего школьного приятеля, ныне покойного, и связей не имеет абсолютно никаких — это не приходит в голову принять в расчет. Ну куда, куда, скажите на милость, стукнет этот милый сентиментальный мальчик? В милицию? Ох, да не смешите вы меня. И лучше бы я сам тогда шлепнул Геворкяна — меньше проблем было бы..