Линор Горалик - Двойные мосты Венисаны [litres]

Мама бы наверняка сразу поняла, кто из ундов шпион, а кто не шпион, думает Агата, – мама умная, мама милитатто, мама бы вывела шпионов на чистую воду, и тогда… Нет, нет, нет, нельзя думать о маме, и Агата щипает, щипает, щипает себя за руку и быстро глотает слезы. Агаты только и хватает на то, чтобы взбивать Эннеману подушки, приводить в порядок тумбочку да приносить свежие, еще совсем молодые алые побеги сердцеедки из оранжереи; каждое утро, когда Агата пускает их плавать в миске с водой, Эннеман повторяет одну и ту же шутку: отламывает твердый лепесток и делает вид, что сейчас съест его и влюбится в Агату. Агата улыбается и неловко садится на табурет возле его кровати, не зная, что бы еще для него сделать: разве что посмотреть вместе книгу с картинками из монастырской библиотеки, но книги там такие страшные, что Агата боится оказаться не слишком-то хорошим лало для своего лалино.

Впрочем, бывшему брату Эннеману, кажется, совершенно безразлично, что Агата с ним не разговаривает, – он сам сыплет байками и прибаутками, и временами Агате кажется, что у Эннемана на всем свете нет другого дела – только бы заставить ее улыбнуться.

Монахов ордена святого Гуго никто не должен видеть, их должны знать только по их делам в миру, и вчера бывший брат Эннеман рассказывал, как монахиням пришлось одну за другой спускать ночью трех связанных кошек в трубу особняка на Гвардейском проспекте, и Агата не выдержала, рассмеялась, а днем раньше – о том, как сам брат Эннеман и его побратим Дэвин уже закончили вырубать топориками упавший в оледеневшую после зимнего ливня узкую расщелину длинный санный поезд, на котором Вежливых Воспитанниц возили каждый день из приюта в школу и обратно: оставалось только сказать благодарность святому Гуго и исчезнуть в рассветном тумане, да на побратима Дэвина от холода напала такая икота, что пробудились все собаки на проспекте, и их чуть не увидела повыглядывавшая в окна прислуга; пришлось двум монахам прыгнуть в сугробы и сидеть там, умирая от холода, пока собаки не успокоились. «А сейчас тебя все видят и тебе плевать, – думает Агата. – Вот спросить бы тебя, почему тогда ты в сугробе сидел, а теперь со мной разговариваешь», – но почему-то умной Агате совершенно ясно, что эту историю она точно знать не хочет. И еще одна вещь кажется Агате очень странной: истории свои бывший брат Эннеман рассказывает, не понижая голоса, а ведь о том, как монахи ордена святого Гуго остаются невидимыми, никому знать не положено. Агата бы еще поняла, если бы Эннеман злился на орден и выдавал его тайны назло, но вот что удивительно: бывшему брату Эннеману до святого Гуго, кажется, и вовсе дела нет. Уж на что Агата злится на свою святую, а когда маленькая Сонни сломала палец, плохо дернув валик для разглаживания волосяных прядок, у оказавшейся рядом Агаты рука дернулась сложить ладони «скрепкой», – если тебя чему с детства учат, не так легко это забыть. Агата ужасно ругает себя по ночам за то, что ее лалино ей не нравится, – а ведь он и так старается с ней подружиться, и сяк! – но вот не нравится он ей, и все; от него у Агаты живот становится твердым, как будто глубоко вдохнуть нельзя – вдруг лалино возьмет и ударит ее прямо в живот, – и от этого Агата становится себе еще противнее: вон даже Старшая сестра Фелиция уже иногда разрешает Эннеману посидеть рядом с ней, пока она вышивает, и поговорить о витых стежках и о техниках скрывания узелков – почему-то бывший монах может обсуждать это часами, – а Самарра, думая, что ее никто не видит, после ужина показывала ему, что если сделать пальцами вот так и вот так – это значит «операция», а вот так и вот так – «выздоравливать», а если тереть пальцы друг о друга – то все будет то же самое, но быстро, а если совместить две ладони локтями вперед – это значит «плохо», а вот так – наоборот, и получается – «солдат очень хорошо и быстро выздоравливает после операции». Всем нравится бывший брат Эннеман; наверное, хуже Агаты и в самом деле никого на свете нет.

Надо посидеть с ним еще хоть немножко, совсем немножко; Агата назначила себе сидеть у постели Эннемана по часу утром и вечером и отбывает это время, как наказание, – и до чего же ей было странно, когда сестра Юлалия остановила ее вчера в коридоре и внезапно сказала:

– Ему хорошо с тобой, Агата. Не волнуйся, ему с тобой хорошо.

Агата думает, что сестра Юлалия просто испугалась, что она, Агата, совсем перестанет приходить к Эннеману, но доброе слово приятно и древесной белке. Агата украдкой смотрит на часы в изящной, старинной волосяной раме с тонко выплетенными нарциссами (сколько времени прошло, а Агата все еще не привыкла к постоянно окружающим ее чужим волосам – вот плохо ей от них, и все): остается тринадцать минут, всего тринадцать минут. Она знает, что Эннеман, будто бы занятый рассказом о том, как три монаха и одна монахиня варили похлебку для нищих, когда им явился святой Гуго со своим побратимом святым Гугетто, прекрасно замечает эти ее нетерпеливые взгляды. Агате стыдно, но ожидание тянется так мучительно, что она не может ничего с собой поделать, – господи, да она бы все отдала, чтобы сейчас оказаться на морозе и обметать снег со статуй святых, подтягивать шпагат на никогда не перестающих разрастаться во все стороны кустах сердцеедки и аккуратно раскладывать на алтарях быстро твердеющие от холода хлебные фигурки (Ульрик теперь кладет кубики и колбаски рядом со своими красивыми и странными фигурками, и никто по сей день не осмелился произнести при нем имя его сестры, а сам он ведет себя так, будто никакой Ульрики никогда и на свете не было). Агата снова смотрит на часы – осторожно, сквозь ресницы: все те же тринадцать минут. «Лишь бы он теперь не…» – успевает подумать она, и тут Эннеман со стоном садится на кровати, и Агата понимает: ну вот.