Линор Горалик - Двойные мосты Венисаны [litres]

Агата смотрит на Старшую сестру не мигая, а Старшая сестра не мигая смотрит на Агату, и тогда Агата уверенно крутит головой сначала вправо, а потом влево, а потом опять вправо, а потом опять влево.

– Хм, – говорит Старшая сестра, поворачивается к Ульрике и произносит:

– Ульрика, погляди на меня.

Ульрика поднимает голову с таким трудом, словно сто перьевых шапок давят ей на затылок.

– Мир и воля, – говорит Старшая сестра Фелиция.

Сестра Юлалия резко выдыхает, почти взвизгивая.

– Нет, нет, нет! – кричит Ульрик.

– Мир и воля, – произносит Старшая сестра во второй раз.

«Этого не может быть, – думает Агата. – Какой ужас. Этого не может быть». Если Старшая сестра скажет это три раза, Ульрике придется уйти из монастыря. Ульрика родилась в монастыре, выросла в монастыре. Что с ней будет? И Ульрик… Что будет с Ульриком? Нет, нет, этого не может быть… Ульрике останется один путь – в храм святого Гуго, и никто никогда ее больше не увидит. Это же ужасно. Или на улицу, к нищим, как жил ее лалино, – и он бы умер от истощения и «прекрасной лихорадки», если бы не увязался за детьми в тот день от самого мостика и не упал без сознания возле монастыря. Не может быть, чтобы Старшая сестра в третий раз…

– Мир и воля, – говорит Старшая сестра.

И тогда Ульрика поднимает руку и выписывает кружок на лбу Старшей сестры Фелиции.

– У тебя есть время до рассвета, – говорит, помолчав, Старшая сестра. И добавляет: – Лалино Ульрики переходят к Каринне, Дэвиду и Агате.

Агата смотрит на своего лалино, раздумывает, как вышло, что тогда, у моста, он показался ей таким поразительно красивым, – и в голове не укладывается: в этом человеке, совсем худом теперь, когда с него сняли рваную серую шубу и плотные, грубо вышитые зеленые плащаницу и юбку, нет совершенно ничего особенного. Зато теперь на него можно смотреть сколько угодно, потому что он пациент, – вот Агата и смотрит: лицо у него острое, тонкогубое, с запавшими глазами, человек как человек. Сейчас он спит, и Агата дивится тому, как удивительно устроена «прекрасная лихорадка»: ей-богу, она готова была поклясться в тот день, когда нищий пошел за ними от мостика над са'Марко, осыпая их маленькую колонну нагловатыми шутками, что человека красивее она в жизни не видела. Сестра Женнифер рассказала им, поглаживая свой большой беременный живот, что во времена Первого рабства, когда людей было совсем мало, они были великими мудрецами и умели лечить все болезни за одну ночь, обманутые влюбленные заражали себя «прекрасной лихорадкой», чтобы разбивать своим бывшим возлюбленным сердце. Губы у человека, больного «прекрасной лихорадкой», становятся пухлыми и красными, зубы – белоснежными, скулы припухают и кажутся выше, а глаза делаются блестящими и огромными. Поэтому пока лихорадка не спала, у бывшего брата Эннемана – тут никто, конечно, не называет его «братом Эннеманом», не хватало еще, – лало был не один из детей, а лично сестра Женнифер, от греха подальше, и только когда лицо больного стало прежним, он стал третьим лалино Ульрики. Теперь двух ее первых лалино получили Каринна и Дэвид, а к Агате перешел бывший брат Эннеман. Агата – единственная, у кого всего один лалино: дай бог, чтоб она справилась и с этим, дай бог, чтоб у нее хватило сил радовать его заботой и маленькими подарками, держать за руку, поправлять постель, сидеть рядом, когда ослабленные лихорадкой мышцы начи нает сводить судорога, медленно делать шаг за шагом, поддерживая своего лалино под локоть, когда он с мукой делает тысячу шагов на костылях, предписанные ему братом Итамаром, который заново учит Эннемана ходить. Брат Итамар говорит, что Эннеман выздоравливает с таким трудом еще и потому, что жизнь на улице и недоедание очень ослабили его, а сам Эннеман любит заводить историю о том, как он, решив перестать быть монахом, взял да и прошел по правому рукаву моста —

тут-то вся его жизнь и пошла «по правой руке»

(так Агатина мама всегда говорила про тетю Мартиру, которая умерла совсем молодой, и тяжело вздыхала), да только он знал, что делает, и это стоило того, ни о чем он не жалеет. Агате почему-то ужасно не хочется слушать эту историю, особенно в той части, где речь идет о мальчике и о собаке, и она всегда начинает говорить про себя «ла-ла-ла-ла-ла», чтобы ничего не расслышать, а теперь, видимо, ей придется заботиться о «покое и радости» своего лалино еще не одну неделю, и при этой мысли Агате хочется плакать. Она не сомневается, что Старшая сестра отомстила ей, назначив самой презренной девочке самого презренного лалино: даже теперь, когда Эннеман – пациент госпиталя и никакие правила, кроме врачебных, на него не распространяются, все отворачиваются от него в коридоре – и от Агаты тоже. «Прекрати, – говорит себе Агата, – прекрати, могло быть хуже». Как именно хуже – Агате очень понятно: если бы Старшая сестра назначила ей в лалино унда, что бы Агата могла поделать? Ничего. Господи, да кто же знает, что может порадовать унда, кроме победы над нами и наших мучений? Даже непонятно, надо ли им взбивать подушки, – им вообще удобно на подушках? После каждого Утреннего Стояния Старшая сестра Фелиция громко перечисляет странные, бесконечно длинные имена ундов, одно за другим, двадцать, тридцать, сорок имен: «…Гаолэмариато, Сиодиатримисиано, Итромадеравиэно – кто хочет стать их лало?» Пауза длится минуту, две, три. Все смотрят в пол. У мамы Агаты всегда были три-четыре лалино – родственники, друзья, знакомые; уж мама-то умела создавать для них «покой и радость», и они быстро шли на поправку. Раньше, до войны, мама бы наверняка взяла себе в лалино двух, трех, даже четырех ундов – а вот сейчас?.. В углу за ящиками с корпией Мелисса шептала Рите, что среди пациентов наверняка есть ундийские шпионы, которые только притворяются больными или даже специально калечат себя, чтобы выспрашивать информацию у наших солдат, и что среди солдат есть предатели, которые хотят жить под водой, где унды обещают им богатство, вот только габо больше нет, некому научить солдат дышать водой, а габиона предателям никто не даст, и они утонут, а что унды делают с утопленниками – это всем известно, и так им и надо… И все это при том, что с Ритой прямо чудо произошло: у нее два лалино, оба быстро идут на поправку, и Рита, никогда и ни о чем прежде не говорившая, кроме себя да своих знаменитых певцов-родителей, рассказывает о своих лалино взахлеб и возится с ними с утра до ночи: мол, Тирсон совершал подвиг за подвигом, обороняя наши подводные склады от ундийских диверсантов, которые при помощи смазанных ядом рыб-веретенниц пытались буравить в стенах дыры и отравлять припасы, а Кира обожгла обе руки, когда взрывом уничтожила ундийскую Церковь На Шести Сваях, и это все в одиночку! Агате кажется, что Тирсон и Кира от этих разговоров вовсе не в восторге и пытаются остановить Риту, как могут, – да разве Риту остановишь, у нее и лалино должны быть лучше всех других лалино, как же иначе. Когда Мелисса увидела ее, Агату, она перестала шептать и быстро показала Рите сначала палец, упертый в ладонь, потом – уголок из ладоней, раскрывающийся вверх цветком пальцев, а потом два раза обвела сжатые кулаки друг во круг друга и тихонько хлопнула в ладоши два раза. Агате стало смешно: все думают, если ты не разговариваешь ни с кем и никто не разговаривает с тобой, ты ничего не видишь и ничего не знаешь, – вот только все совсем наоборот: ты видишь и знаешь все, отвлечься-то тебе не на что. Эти знаки, взявшиеся неизвестно откуда и за две недели ставшие понятными всем «чадам», прекрасно понятны и Агате. Мелисса считает, что унды делают вид, будто плохо идут на поправку, чтобы подольше набираться сил в госпитале и крутиться рядом с нашими солдатами, а два хлопка значат «я все сказала, и даже не пытайтесь меня переубедить». Понятны ли эти знаки ундийским шпионам – отличный вопрос, думает Агата, если, конечно, шпионы – не очередная Мелиссина байка, дурацкая и тревожная. Почему-то Агате кажется, что шпионы всегда ходят по правому рукаву мостов и ничего им не делается: о чем жалеть шпиону? – он и так человек конченый… Монахи уж точно знают этот неизвестно как возникший у «сыновей» и «дочерей» тайный язык, в этом Агата не сомневается, но делают вид, будто ничего такого не происходит, – может, чтобы легче было наблюдать за своими «чадами», а может – и Агата почти в этом уверена, – чтобы «чада» все-таки могли говорить о чем угодно, потому что иначе станет совсем невтерпеж: уж кто-кто, а Агата знает. О чем угодно – даже об ундийских шпионах.