Варвара Еналь - Та, кто задает вопросы [litres]

Листочек был такой желтый, что сомнений не оставалось – ему лет пятьдесят, если не больше. Написано на польском, Матвей быстро разобрал слова.

«Скарбник становится нагл и болтлив. Давай ему побольше травы успокоения».

Почерк четкий, ясный, но не прадедов. Кто это писал? Неужели отец прадеда? Тогда записке гораздо больше, чем пятьдесят лет. И почему прадед Стефан ее сохранил?

И что значит «Скарбник становится нагл и болтлив»? Разве котяра умеет разговаривать? В том, что он наглеет, Матвей не сомневался, но способность разговаривать котам несвойственна. Вроде как.

Закрыв крышку сундука, Матвей поторопился выйти наружу. Солнце уже клонилось к западу, лес темнел и хмурился на глазах. Ветер крепчал, и даже запахло дождем. Пора было отправляться домой.

Теперь он знает кое-что нужное. Но вот какие выводы сделать из этих знаний?

В тот же вечер Матвей позвонил Мирославе и попросил прийти. Сказал, что она нужна срочно и никаких отговорок он не потерпит.

– Выходи прямо сейчас, я тебя жду уже у подъезда, – сказал он.

– Ты с ума сошел? – лениво спросила Мирослава. – Знаешь, сколько времени?

– Выходи. Это срочно. Это касается Григория Луши.

– Ладно. Уже надеваю джинсы. Завтра выписывают мою сестру, я должна быть дома, помогать матери.

– Будешь. Завтра. Скажи, что сегодня заночуешь у меня.

И Мирослава согласилась.

Материну вазочку с маками я разбила, когда мне было лет пять, наверное. Пустяковый поступок, за который сейчас не ругают детей. Но мать налетела на меня с руганью, тряхнула и возмущенно проорала в лицо, что я безрукая лентяйка, ничего не могу сделать как следует и никогда ее не слушаю.

– Сколько раз говорила, чтобы ты не ставила посуду на край стола! – надрывалась мать.

Я глазела на нее и молчала, и этот мой молчаливый взгляд, видимо, окончательно вывел ее из себя. Она схватила меня за руку и выволокла из квартиры.

Была зима, уже наступил вечер. В нашем подъезде почему-то не горела лампа, и на лестничной клетке царила темнота, слегка разбавленная слабым светом фонарей во дворе.

– Постой тут и подумай, негодница! – велела мне мать и захлопнула дверь.

Я осталась в темноте. И мне было только пять лет.

Нет, я не орала и не стучала в дверь, стояла, прижав ладони к груди, и чувствовала, как тьма обтекает меня, захватывает и заполняет. В свои пять лет в темном подъезде я вдруг абсолютно точно поняла – с потрясающей проницательностью, свойственной только детям, – что моя мать меня не любит. Я раздражаю ее, нервирую, возмущаю. Ей хорошо, когда меня нет рядом, и, что бы я ни делала, она всегда будет злиться. У нее не найдется для меня доброго слова и ласкового взгляда.

Моя мать меня не любит, и никто меня не любит. Никто в целом свете.

И тогда я решила, что тоже не буду никого любить. Дрожа и изредка всхлипывая, я чувствовала, как уходит из сердца страх, потому что бояться вдруг стало нечего. Тьма проникла в меня и заполнила пустоту, что всегда была в моем сердце. Я уже не боялась, потому что темнота – это теперь я сама.

Богдан писал мне обычно по вечерам. Пара ничего не значащих строчек в «Вайбере», вежливые вопросы о том, как чувствует себя моя сестра. Я отвечала скупо и предельно вежливо. Не было настроения выяснять с ним отношения. Стало вдруг безразлично, с кем там встречается Богдан, и сам он казался пустым и ненужным.

Я действительно не любила его и теперь терзалась мучительными сомнениями, не зря ли навлекла на Снежанку беду.

Мать же ходила веселая, занимаясь готовкой, мурлыкала под нос совершенно непонятную мелодию. Видимо, все шло по ее плану, и для расстройства не было причин. Однажды она так обнаглела, что пришла в нашу со Снежанкой комнату, уселась на табуретку и спросила голосом очень осведомленного человека:

– Как там твой парень, Богдан? Все еще встречаешься с ним?

Орешек, который я жевала, едва не стал у меня поперек горла от этого ее спокойного голоса и веселого взгляда.

– Да, а что? – осторожно ответила я.

– Так, поинтересовалась просто.

– Сейчас некогда. Экзамены уже на этой неделе.

– Учись, учись, конечно. Если хочешь, пирожки с картошкой на кухне. Хватит уже едой перебирать. Худющая, как скелет.

– Отъемся после экзаменов, – буркнула я, отворачиваясь к монитору.