Варвара Еналь - Та, кто задает вопросы [litres]

Для того чтобы я в свои пять лет могла хорошенько вымыть посуду, подставлялась табуретка. И строго-настрого было запрещено разбивать тарелки и кружки. За разбитую посуду я получала подзатыльники и ругань. Снежанке тоже доставалось, но, по моему мнению, не так, как мне.

Слишком высокая для своего роста, слишком тощая и настырная, я всегда попадала под горячую руку. Мне влетало первой, а Снежанке перепадали остатки материнского гнева. И вообще Снежанка не походила на наглую неумеху, у которой руки растут не оттуда, откуда следует.

Может, поэтому я ревновала к сестре, поэтому меня временами раздражал кроткий Снежанкин взгляд, ее большие карие глаза и умение поджимать губы и вовремя отворачиваться, чтобы не показывать собственное огорчение.

Когда я, навестив сестру, вернулась домой, меня ждала полная раковина грязной посуды. Кастрюли, сковородки, большущий противень. Заляпанная плита и пролитое у холодильника молоко.

Закатав рукава, я взялась за работу, не дожидаясь материнской ругани. Мать смотрела телик в своей комнате и ко мне не вышла. Она уже раз десять, наверное, поговорила со Снежанкой по телефону и потому в моем докладе не нуждалась. И слава богу, потому что мне и самой вовсе не хотелось с ней разговаривать.

Тарелки отмывались под горячей водой, руки, знающие свою работу, выполняли все машинально, и я, погрузившись в невеселые мысли, работала губкой рассеянно, точно сомнамбула. Один момент – и материнская большая кружка полетела на пол. Гулкий удар о плитку и множество ярких осколков.

Я развернулась и уставилась на осколки. Красные осколки на желто-коричневой плитке.

Я уже видело это. Такое уже случилось однажды. Что тогда было? Любимая материнская вазочка с красными маками? Я помнила красные осколки, я наступила на один, и он вонзился в мой тапочек. Помнила злое лицо матери и слова, которые она мне сказала, и все, что было дальше. Мне было тогда пять лет, и мокрая посуда всегда скользила в моих маленьких пальчиках. Тогда я не могла постоять за себя, но не сейчас.

Сейчас, когда мать заглянула на кухню, увидела осколки кружки и открыла рот, чтобы назвать меня неумехой, я глянула на нее и быстро произнесла:

– Только открой свой рот, ведьма, и следующая кружка полетит прямо в него, поняла? Иди смотри телик, который купила на деньги моей бабушки. Ты ведь знаешь, кем был мой отец, да? Но ты не знаешь, кто мой новый парень. Он дальний родственник пани Святославы, и он сумеет отомстить за меня. Просто иди и смотри телевизор. Я куплю тебе новую кружку, у меня есть деньги. Поняла?

Мой голос звучал сухо и ровно, но я знала, как выгляжу. Знала, как сверкают мои черные глаза, как поблескивает камушек в ноздре и как высоко поднята непокорная голова. Страх, мелькнувший во взгляде матери, показался мне слаще меда, и, когда она ушла, покачивая бедрами и что-то бурча себе под нос, я почувствовала радость.

Странную злую радость. Меня ничего не сдерживало. Я думала, что самое страшное в моей жизни уже произошло, но, оказывается, ошибалась. Самое страшное – это когда ты желаешь своей сестре беды и твое желание сбывается.

Смены в кафе были долгими и беспокойными. Посетителей было мало, но они много пили и буянили, так что Степка устал выводить буйных на улицу, а я – вытирать пол от пролитого пива. До дома ехала на такси, и Матвей лишь усаживал меня в машину и желал спокойной ночи.

Мне не хотелось с ним видеться. Каждый раз, когда он появлялся рядом, такой спокойный и честный, внутри просыпалась сотня чертей и начинала на разный лад твердить, что я тайно использовала книгу Желанную для собственной мести и Матвею ничего об этом не сказала.

Конечно, он бы сильно поразился, узнав, что я, как тот Йосеф Станицкий, записала свое сокровенное желание и оно сбылось. Хочу, чтобы сестра сломала ногу…

О чем там писал этот Йосеф? Кому желал смерти? Соседу или, может, тоже какому-нибудь дальнему родственнику, чтобы завладеть наследством? А может, просто желал отомстить?

Поэтому я перестала приходить к Матвею. Он звонил каждый день, говорил, что купил пиццу или нажарил картошки с сосисками, но я отделывалась короткими фразами и списывала все на то, что теперь мотаюсь к сестре в больницу и вообще мне некогда.

Мы встречались в школе, и этого вполне хватало. А в школе тоже творилось что-то странное. Наш физик, спокойный и терпеливый учитель, вдруг сошел с ума и стал невероятно нервным. Напал ни с того ни с сего на Шарикову Свету, низенькую ученицу с маленьким лицом, маленьким ртом и маленькими ушками, в которых висели крупные сережки-кольца. Шарикова была из тех трусих, которых вызов к доске вгоняет в обморок как минимум. Она начинала дрожать сразу, как только слышала свою фамилию. Заикалась раз десять, пока отвечала, и роняла мелок раз двадцать, пока писала решение задачи.