Игорь Осипов: Тысячелетний воин Ярополк

Помню, смотрю я в эти глаза, а потом легко бросаю отрубленную голову в кучу таких же голов, мужских, женских, детских.

– Будь ты проклят, выродок поганый! – истерично кричит женщина, которую я пинком опрокинул на землю, а потом со стиснутыми до скрипа зубами несколько раз ударил, заставив череп треснуть и обнажиться мешанине из серой и красной гущи.

– За что?! – истошно заверещал тощий мужичонка.

Он пытался встать, но лишь в испуге елозил и скользил ногами по кровавой грязи, отчего только ползти и получалось.

– Князь приказал, – тихо ответил я, а потом ткнул мечом.

Самым кончиком, но этого хватило, чтоб пробить горло. И в глазах его читалось: «Будь ты проклят!»

Я словно хмельной шёл меж трупов.

«Будь ты проклят! Будь проклят!»

Слова всё били и били в голове. Они блуждали во тьме, которая на меня вдруг навалилась. В которую я окунулся, как в омут. Почему князь приказал, а прокляли меня?

«Проклинаю!»

«Почему я?»

Осознал я себя лишь стоящим за стеной пылающей деревни, весь в крови, да внутри пустота. И этого гад ухмыляется. А в голове эхом голос: «Именем Велеса проклинаю! Ни зверь, ни человек! Ни жив ни мёртв!»

Кровь горела в жилах, словно туда расплавленный свинец залили вместо багряного сока. В висках стучало, и в глазах резь.

Сердце с шумом билось в груди. Тук-тук-тук.

Мир медленно терял цвет, будто его заметало угольной пылью.

Тук-тук-тук.

Гарь крупными чёрными хлопьями садилась на серую от пепла траву.

Тук-тук-тук.

Я поднял дрожащие руки, орошённые кровью детей и женщин.

Тук-тук-тук.

В небе с шумным карканьем кружило вспугнутое вороньё, смешиваясь с гулом пламени и треском сгораемого дерева.

Тук-тук-тук.

Пожарище домов роняло на вечернюю землю дрожащие тени, догорающее солнце стыдливо пряталось за лес.

Тук-тук-тук.

Княжич, стоявший с ехидной ухмылкой, вдруг изменился в лице, став бледнее мела. Глаза его расширились в ужасе, а дружинники схватились за оружие.

– Убить его! – истерично закричал Ратибор, тыкая в мою сторону пальцем.

Со свистом сорвались с луков стрелы, пробив мою кольчугу и войдя в плоть. Но я не почувствовал боли. Я наклонил голову и тихо зарычал, а потом пошёл вперёд. Пошёл убивать.

Я слышал ржание испуганных коней, ринувшихся врассыпную. Слышал ругань воинов, но не понимал ни слова. Один из ратников захотел ударить меня копьем-рожном, с коим на кабана ходят, но я перехватил у самого наконечника и потянул на себя. Ратник не удержался на ногах и подался вперёд. Мелькнуло перекошенное лицо, а следом я перехватил за запястье и ударил ногой в живот. Воин отлетел назад, а оторванная рука вместе с копьём осталась у меня в стиснутых пальцах.

Дружинники стреляли в меня, покуда я не стал похож на ёжика, но я всё ещё жив был, и с силой бросил рожон в одного из дружинников. Копьё вошло в защищённое тело до середины и отбросило человека на десяток шагов.

Они все пытались бить и колоть, а я ударял в ответ, отрывая головы, руки и ноги. Я не рассуждал в сей миг, как не рассуждает дикий зверь, лишь клокочущий рык исходил из моей груди.

Я бил, а сумеречный лес оживал сотнями голосов. Из каждой норы, из-за каждого дерева на меня смотрели они, те, кто жил здесь задолго до человека, те, кто есть суть и воплощение бытия. Духи.

Я бил, я ломал мечи и копья ладонями, я разрывал кольчугу голыми пальцами, я выдёргивал из себя стрелы и втыкал в человечьи лица, а лесные обитатели окружали меня.

– Он проклятый! – ревела и пищала многоликая тьма.

– Он наш! – пели лесовики и лесавки.

– Ярополк, иди к нам! – кричали звери и птицы.

Я взял молящего о пощаде Ратибора правой рукой за горло, приподнял над землёй, а потом сделал несколько шагов и насадил на острый сук. Он плакал, стонал и корчился от боли, но я не понимал его слов. Лишь пальцы левой руки моей сжимали мешочек с византийскими монетами и висюльками. Это всё, что осталось человеческого во мне.

– Ярополк. Ярополк. Ярополк, – шептал лес моё имя бесчисленной листвой.

Я оглянулся на пожарище и шагнул во тьму.

Я шагнул во тьму на целую тысячу лет.

Это был тяжёлый сон, странный и долгий, оставляющий после себя ощущение бесконечного кошмара, из которого нельзя вырваться. Кошмар о многих смертях и бесконечной ночи, разгоняемой только блеклым сиянием тонкого кольца чёрного навьего солнца.

Сейчас же, ощущая резь в глазах от ярчайшего света, пробивающегося сквозь веки, и слушая приглушённые голоса, я вспоминал этот сон.