Андрей Столяров - Боги осенью [Авторский сборник]

Тыканье, впрочем, было досадной мелочью на фоне всего остального, я к ней привык и уже через несколько дней перестал обращать на это внимание, но вот то, что он категорически отказывался мыть посуду — вообще заниматься хозяйством в каком бы то ни было виде: покупать продукты, готовить, хотя бы изредка подмести комнаты или вытереть пыль, — задевало меня, как человека ответственного и аккуратного, значительно больше. Что это, в самом деле, за барские замашки? Что я ему — прислуга, чтобы убирать за ним, подметать и готовить? Это действительно доводило меня чуть ли не до остервенения. Однако здесь ничего нельзя было сделать. Как‑то, набравшись смелости — все же молния в светлых глазах меня настораживала, — я со всей возможной вежливостью высказал ему это, а Геррик в ответ просто пожал плечами:

— Воин не заботится о пропитании, — объяснил он. — Воин — сражается, странствует, пирует при редких встречах с друзьями, иногда погибает, иногда — одерживает блистательные победы. Но воин не забоится о такой мелочи, как еда. Это просто недостойно его…

— А если еды не будет? — помнится, спросил я.

— Значит, ее — не будет, — очень спокойно ответил Геррик.

Пришлось с этим смириться. В конце концов, он был гость, а я — хозяин. И как у хозяина у меня были свои обязанности. Тем более что барство его заслонялось множеством других интересных особенностей. Были странности, если так можно выразиться, гораздо более странные. Например, при умывании он совсем не признавал ни воды, ни мыла. Если нужно было очистить ладони, он делал движение, будто действительно держал их под краном, затем поднимал, стряхивал — казалось, что во все стороны разлетаются невидимые брызги, — и грязь исчезала, даже если руки были испачканы машинной смазкой. Так же и с лицом — Геррик быстро и как‑то небрежно проводил по нему ладонью, и лицо очищалось, даже, по‑видимому, от микробов. Походило на чудо: раз — и уже свеженький.

Он пытался и меня научить этому действу.

— Это очень просто, — говорил он, держа на весу чуть разведенные пальцы. — Представь себе, что грязь не имеет к тебе никакого отношения. Сними ее, не задумываясь, ну как снимают пылинку с костюма. Вот так. — Он, будто фокусник, легко потирал руки. Мощная чернильная клякса, специально перед тем стряхнутая на ладонь, полностью исчезала. Никаких следов не оставалось на гладкой коже. Однако, когда я с нудным тщанием пытался повторить его жест, та же самая клякса размазывалось по всему моему запястью, и потом приходилось долго оттирать ее мылом и пемзой.

Точно так же он никогда не чистил зубы и не причесывался. И, по‑моему, даже не представлял себе, что такое расческа и зачем она человеку нужна. Небрежно запускал пятерню в волосы, проводил — раз, другой, и льняные пряди укладывались точно у парикмахера.

Я ему завидовал. С детства не выношу причесываться и чистить зубы.

Нечто аналогичное происходило и с едой. Геррик не то чтобы был привередлив в вопросах питания — ел он, по‑моему, все и к особенностям национальной кухни относился спокойно, был вообще равнодушен к тому, что сегодня на обед или на ужин, мог, как я замечал, обходиться просто голым куском хлеба, — но довольно часто во время еды повторялась одна и та же картина: он двумя пальцами брал, например, сваренную мною сосиску, подносил ее к носу, втягивал воздух ноздрями, принюхиваясь, и вдруг на холодном лице его появлялось брезгливое выражение:

— Этого есть нельзя, — с отвращением констатировал он.

— Почему? — интересовался я.

— В ней полно всякого металла.

Сосиска откладывалась. Геррик по обыкновению отрезал себе ломоть хлеба. Подняв брови следил, как я тем не менее уплетаю розовое безвкусное мясо. И только однажды, видимо не сдержавшись, заметил вскользь:

— У вас очень грязный мир. Не понимаю — как вы здесь живете?

— Живем, — нейтрально ответил я, пожав плечами.

— Н‑да… Я бы не смог…

Слышать это было довольно-таки обидно. Но гораздо больше меня задевало то, что он — внешне, по крайней мере — нисколько не интересовался нашей жизнью. Он никогда не спрашивал об устройстве мира, в котором так неожиданно очутился, не просил рассказать ему о нашей истории или о достижениях цивилизации, не пытался понять политику, науку или искусство и практически игнорировал незнакомые ему детали быта. Книг он, кажется, вообще не читал — бросил взгляд на полки, заполненные собраниями сочинений, между прочим моей давней страстью и гордостью, и знакомым уже движением вздернул брови: