Максим Далин - Ночь - король фонарей

— Я думал, умру от омерзения.

— Ты простишь мне убийство? — спросил я.

Ты пожал плечами, отвел глаза.

— Не знаю… я как-то испугался… Да ну, ты просто застал меня врасплох! — ты посмотрел на меня, уже почти улыбаясь. — Это вообще нечестно. Ты меня подловил, когда я собой не владею. Давай в другой раз?

— Ладно, — сказал я. — Я вернусь к этой теме потом.

Но потом в мире людей началась новая война.

Ты обрушил все это на меня чудесной белой ночью, вцепившись в мой свитер, задыхаясь от спешки, ужаса и негодования. Будь я проклят, ты был в военкомате! Они хохотали до упаду, они выгнали тебя, слава Господу! Ты, сумасшедший — ты, близорукий, не носящий очки из принципа, ты, с вывернутыми суставами на ногах, ты, солнечный луч — что ты задумал, орал я и тряс тебя за плечи. Ты хочешь, чтобы тебя подстрелили, как зайца — первый же встречный настоящий солдат, первой же случайной пулей, играючи?! Ты подохнуть хочешь?! Ты уже давно не умирал, да?! Ты соскучился по убийцам?! Дурак, несчастный милый дурак…

Ты вырывал руки, фыркал, ругался безобразными словами. Ты — человек, ты намерен защищать свой город, мне это ясно?! Я ни черта не смыслю, я — вообще ходячий мертвец, который сам подох еще при царе Горохе! Хоть весь мир сгори или провались, мне все равно! А ты…

А может, тебе вдруг захотелось кого-нибудь убить, спросил я вкрадчиво. Ах, я подонок…

Ты отшатнулся и замолчал. Весь этот человеческий яд, паника, истерия, вся эта цветная мишура, которой живые обвешивают свои войны, все это стекло и осыпалось перед твоими глазами. Ты сел на наш подоконник, уставившись в пространство, обхватив себя за плечи. Я сел рядом, и ты не отстранился.

— Что ж мне делать? — спросил ты потерянно.

Мне захотелось встать на колени и звать тебя в ночь. Я прикусил язык.

— Поживи еще чуть-чуть, — попросил я. — Пожалуйста. Мне нестерпимо тебя терять.

— Зачем я тебе? — спросил ты с печальной улыбкой. — Я же, в сущности, никому не нужен…

— Мне нужен, — сказал я. — Ты — мое солнце. Другого у меня нет.

— А почему кто-то должен умирать за меня? — спросил ты.

— Люди, за редчайшим исключением, умирают лишь сами за себя, — сказал я. — Как бы тебе не умереть за кого-то, дружище.

Ты сморщил нос и пренебрежительно усмехнулся. Я чувствовал тихое счастье: еще день? Еще неделя? Еще месяц?

Еще полгода… Все понеслось с безумной скоростью.

— Мои уезжают, — сказал ты через неделю. — В тыл, на юг. Отца эвакуируют с заводом.

— Как это «мои»? — спросил я. — А ты?

— Ты не поедешь, и я остаюсь, — заявил ты, упрямый дуралей. — Ты-то ведь не поедешь?

— Я тут похоронен, — сказал я хмуро.

Ты самодовольно ухмыльнулся, бесценный насмешник:

— Ну вот, а я тут еще живу.

Мне захотелось тебя ударить.

— Только попробуй остаться! Я… я не знаю, что… Я тебя побью!

Ты расхохотался:

— Нет уж. Это мой город. Это наш город. Никуда я, конечно, не поеду. Баста.

— Ты опять говоришь, как воришка, — бросил я уязвленно.

— А ты опять говоришь, как зануда. Мы тут останемся, — заявил ты безаппеляционно.

Ты остался. Мне никогда не удавалось тебя переубедить.

Никаких танцев. Ты, санитар в госпитале, засыпал у меня на коленях, а во сне говорил ужасные вещи. В городе становилось все темнее. В конце концов стемнело совсем. До могильного мрака.

Зачем, зачем я слушал тебя? Почему не дотащил до вокзала за шиворот, почему не втолкнул в вагон насильно? Зачем я всегда тебя слушаю?

Ты согревал надеящихся. Я отпускал безнадежных. По ночам мы дежурили в одном госпитале. Насилие висело в воздухе, как ядовитый газ. Грязные смерти пропитали все на вершок. Ты становился похожим на собственную тень; в тебе было все больше света и все меньше плоти.

Двадцать пять лет назад, когда ты был голоден, я мог приносить тебе жареных рябчиков. Теперь я приносил ужасный хлеб, черный, пополам с опилками, жмыхом и еще какой-то дрянью — а ты смотрел на меня потрясенно и говорил:

— Где ты это взял, ворюга?

Там, где я это взял, оно бы уже не пригодилось, поверь мне…

В городе наступила такая тьма, что я почти не оставлял тебя одного. Тусклый свет брезжил еле заметно лишь несколько часов в сутки, бледно освещая вмерзшие в сугробы трамваи и трупы. Смерть стала страшно шумной, смерть стонала, свистела и грохотала над головой, смерть стала рваными клочьями раскаленного железа, кирпичами, щебнем, воющим пламенем… она затихала лишь затем, чтобы подкрасться понезаметнее. Эта новая смерть была такой грязной, что я приходил в отчаяние. Ночные Хозяева города не могли с ней справиться — а дневные его хозяева… да что говорить! Я видел слишком много. Больше, чем душа смертного может выдержать — но я не смертный. Мертвые знают — и молчат.