Константин Соловьев - Слуга Смерти

Потом французы стали попадаться чаще. Некоторые походили на скелеты, выкопанные прямиком из могилы, столь мало на них оставалось плоти. Другие ползли на руках, сжав в сведенных намертво челюстях собственные уши или носы. Встречались и те, кто вовсе потерял человеческий облик. Все они шли в одну сторону. Я лично повстречал как-то в вечернем дозоре француза, деловито маршировавшего по опушке, и ему не мешало даже полное отсутствие кожи. Я попытался остановить жуткого мертвеца, но через несколько минут вынужден был отступиться — кто бы из тоттмейстеров не вдохнул признаки жизни в это мертвое тело, сила в нем была чудовищная.

У французов ушло добрых два месяца, прежде чем они сообразили, кто тот неистовый тоттмейстер, что преподносит им такие сюрпризы. К тому моменту личный состав был настолько деморализован, что единственное, на что хватало сил их офицеров — удерживать солдат на рубеже. За голову Даница лягушатники объявили богатое вознаграждение — две тысячи крон. Мы были уверены, что уж после этого он точно найдет свою пулю, однако же Карл даже ухом не повел. По крайней мере, его визиты в ночной лес не прекратились ни разу. Больше напуганный, чем взбешенный его выходками, противник дошел до того, что полностью отменил разъезды, выездные дозоры и увольнительные — лишь бы лишить Даница его страшного материала, из которого он лепил свое сумасшедшее воинство. Тем не менее тот умудрялся где-то доставать мертвецов, не гнушаясь даже селянами. Однажды французский редут был атакован французским же взводом кирасир, полегшим, если верить признакам разложения и остаткам одежды, в жарких боях под тем же местечком примерно год назад.

Кажется, это было последней каплей — едва ли не половина французов в ту ночь попросту дезертировала, вражеские позиции были заняты с минимальными потерями на следующий же день. К награде Даница все же не представили — видимо, в штабе сочли, что его подвиг по защите Империи носит чересчур субъективный и экспрессивный характер. Даниц не протестовал. Когда война закончилась, он, совершенно невредимый, но такой же бледный и все с теми же запавшими глазами, вернулся домой, во Франкфурт. Через бывших сослуживцев изредка проходили весточки — говорили, он стал почтмейстером и днями напролет сортирует письма, пакеты и депеши. Говорили также, он ничуть не изменился с тех пор, как снял магильерский мундир, — все такой же спокойный, молчаливый и заметно картавит, если изредка вставит слово-другое. Не припомню, чтоб он зазывал кого-то в гости, мы же, продолжив службу, наносить визиты тоже не спешили.

Так что смерть иногда меняет людей, пусть даже смерть эта не их собственная — это я знал наверняка.

Петера Блюмме смерть изменила безвозвратно, но что-то от нее самой осталось в нем — может, в глазах…

— Я ничего не знаю про ее убийцу. Хотя, видит Бог, хотел бы.

— Вы ищете его?

— Несомненно. Но в этом городе, поверь, его ищет уже много людей, мой же счет к нему — личного свойства.

— Я тоже хочу его найти.

— Попробуй цепляться к жандармам, юный лазутчик. Только не удивляйся, если с подобной манерой узнавать информацию ты однажды получишь пулю в живот от кого-нибудь слишком нервного. А сейчас уходи.

Он стоял напротив меня, сутулый, тяжело дышащий, с багровым пятном во всю щеку.

— Жандармы не хотят его найти. Он не нужен им. И они его не найдут.

— Значит, я найду?

— Да. Потому что если не найдете, он вас убьет, и вы это знаете. Поэтому вы будете искать — по-настоящему.

Я отвесил мальчишке пощечину, не чета предыдущей, но достаточной силы, чтоб голова его дернулась, а в глазах опять заплясало ледяное пламя, которое я не так давно принял за страх.

— Брысь, — сказал я. — Иди домой. Ты мешаешь мне — и только. От тебя нет толку, ты сопляк с древним пистолетом, не способный даже выследить человека.

Петер Блюмме шмыгнул носом, в одной из ноздрей набух и лопнул багровый пузырь, несколько капель крови испачкали упрямо выставленный вперед подбородок.

— Я могу помогать. Никто не примет меня за жандарма или тоттмейстера. Могу быть курьером, могу ждать…

— Уходи, — я сделал вид, что снова заношу руку, но он даже не моргнул. Мне подумалось, что даже если б в ней был зажат кортик, лицо паршивца и то не переменило бы выражения. Может быть, так оно и было бы. — Я не буду с тобой даже разговаривать. Уходи домой.

Мы вышли на улицу, и от чистого воздуха, не насыщенного едкими до слез миазмами, закружилась голова. Я зашагал к рынку, слыша за спиной прерывистое дыхание подростка; он шел за мной уже не таясь, но, видимо, шаг его был слишком короток. Злость коснулась моей шеи холодным шершавым языком. Сопляк! Безмозглый мальчишка! Он решил, что мне нужна его помощь? Жалкий истеричный гимназист! Что ж, он, вероятно, знает, где я живу, ничто не помешает ему устраивать этот спектакль ежедневно, сбивая меня с толку и позволяя настоящему убийце держаться в тени. И в конце концов Петер Блюмме или действительно свалится на мостовую с моей пулей в сердце, или… Я тихо зарычал. Или убийца найдет меня раньше, пользуясь тем, что я в замешательстве.