Мария Чурсина - Дети закрытого города

Ранним утром город светился желтыми фонарями над трассой. Вета плотно закрыла за собой кухонную дверь и поставила на плиту чайник. Заглянула в холодильник — там нашлась только початая банка сгущёнки.

Не включая свет, она уселась на холодный табурет, ждать, когда закипит вода. Поджала замёрзшие ноги и натянула на колени подол ночной рубашки, а теплее всё равно не стало. Остывший за ночь город безразлично смотрел на неё через забрызганное дождём стекло. С ровным стуком двигались стрелки часов, им тоже было всё равно.

Забулькала вода в чайнике, Вета выключила газ и налила кипяток в кружку. Очередная кружка чая очередным утром. Здравствуй, Петербург-69.

Открылась дверь, и на пороге возник Антон — всклокоченный после сна, в расстёгнутой рубашке и мятых брюках. Опустился на второй табурет и ничего не спросил. Обжигая губы, Вета отпила из кружки. Дождь — или уже мокрый снег — бился в окно и оседал на распахнутой форточке.

— Всё равно ничего нельзя было изменить, — сказала она самой себе. — Правильного ответа не было. Было два неправильных.

На столе заветривались остатки сгущёнки и стыла воткнутая в них чайная ложка. Антон пошевелился за спиной Веты. Наверное, как обычно, подпёр рукой щёку, зевнул.

— Жалеешь?

Она молча пожала плечами. Холодный ветер дул по поджатым ногам. По трассе изредка проносились машины, освещая жёлтыми фарами сырой асфальт. Светлело на востоке небо, будто бы разбавляли водой густую серую краску. Из утреннего тумана выплывали новостройки — высотки за кленовой рощей.

— Какая разница, — отозвалась, наконец, Вета. — Я уже выбрала.

За окном просыпался Петербург, закрытый город, странно распорядившийся судьбами своих жителей.

— Мой любимый город, который сломал мне жизнь, — сказала Вета, бултыхая в кружке последним глотком чая.

Когда сутки трясёшься в поезде, в голову начинают являться лирические мысли, просто потому что в голове пусто, только плещется горьковатый поездной чай. Чай этот, кажется, везде — в чашках, в разговорах, в головах вот, и в воздухе витает тот же самый чай. Лёжа на верхней полке Вета пообещала себе, что больше никогда и никакого чая.

Город, в котором она жила до этого, был городом без голоса и без лица. Ей даже не хотелось называть его по имени. Просто «этот город». По ночам он вяло шевелился под светом жёлтых фонарей, утром — переставлял ноги по пыльным дорогам. Даже сосны почти не шумели, потому что сосны не умеют шуметь.

Её поездка в пустоту — только с драгоценной папкой, прижатой к груди — стала для всех новостью, и наконец пошевелила пыльное болото. Потом Вета узнала, как кричала от злости её научная руководительница, потому что аспирантское место у неё таки отобрали, как хихикали девочки, разведя очередную игру «мы знаем про тебя всё», и как в удивлении открывал и закрывал рот Андрей, должно быть, так и не поверив, что она уехала.

Выйти из поезда она должна была на каком-то полустанке, названия которого так и не запомнила. Холодное, уже почти осеннее утро развернулось над двухэтажными домишками розовой простынёй. На платформе, выщербленной, как будто облитой кислотой, взад вперёд расхаживал одинокий мужчина.

Вета постояла рядом со своей сумкой, не решаясь первой подойти. Она сама не знала, чего ждать от секретного города, но уж точно не вылинявших домиков и мужичка в потёртой джинсовке. Родилась и умерла мысль вернуться. Место в аспирантуре ещё ведь можно выпросить обратно?

Мужчина, задержав взгляд на ней всего на секунду, зашагал навстречу.

— Вы учительница?

— Да, — не сразу ответила Вета. Она его жадно рассматривала. Может, нашивка на куртке? Особый браслет, как в фильмах про тайные организации? Удостоверение?

Он был обычным: каштанововолосым, темноглазым и молодым. Наверное, не на много старше самой Веты.

— Как вас зовут? — он щурился на солнце, и распахнутая на груди джинсовка выставляла на показ серую рубашку. Тоже — совсем обычную.

— Вета.

— А по имени-отчеству?

— Можно просто Вета.

— Ну да, а пропуск я буду заказывать на кого? — криво усмехнулся парень, и Вете захотелось сострить ему в ответ, но она только скривила губы.

— Елизавета Николаевна Раскольникова. Так лучше?

— Угу. Идёмте, Елизавета Николаевна.