Татьяна Мудрая - Моя карманная смерть, или Заповедник вайперов

Господи, молилась я на протяжении почти всей моей жизни, упаси меня от зловонной старости и разжижения мозгов. От вялой ненависти моих родных и знакомых. От позорной беспомощности перед обеими великими сестрами-близнецами. От бесплодного тления.

Господь — Он внял.

На пороге нашего домика, сплошь увитого таким нереальным в этих широтах виноградом, меня встречает незнакомый, но такой родной запах: да, ведь бабушка перед поездкой «на черноморскую природу» варила, в качестве неслыханной роскоши…

— Роджер! Это что у тебя такое — курица?

Он встречает меня прямо в дверях, строгий, весь в черном, несмотря на теплую погоду, и без своих обычных окуляров. Ему явно не до обсуждений сегодняшнего меню — и не до смеха.

— Прости. Прости. Это форс-мажор.

— Ну да, — бормочу я, — не переживай, всё пучком…тьфу, в порядке. Спасибо, что дал сколько-то погулять.

Чушь собачья. Что я несу?

— Я, правда, хотел подождать дня два, даже три, но уже не выйдет.

— Да не стой у меня на пороге… на пути. Примета плохая. Невежливо, — сбивчиво бормочу я. Мне надо срочно взять себя в руки.

Но это делает он. В буквальном смысле.

— Тали, спокойно. Не рвись. Сейчас ты обязана меня слушать. Во-первых, эта птица тебе, чтобы ты съела мясо.

— Ты спятил.

— Тали. Эта деревенская клуша сама захотела умереть, потому что ее петух полюбил другой гарем. Перед тем как ей свернули шею, она помолилась, причастилась и исповедалась.

— Ты что, интервью у неё брал?

— Не мели чепухи. Времени меньше, чем надо. Послушай, — он внезапно взрывается холодным пламенем, — я за день обегал с тобой весь Эрмитаж. В ночное и беззвездное время я поднял тебя на самый шпиль пагоды Шведагон. По чистой твоей прихоти пересчитал все комнаты в Эскориале и получил ни с чем не сообразное число. В мавзолее Мумтаз-Ханум ты распевала наперегонки с эхом до тех пор, пока нас не выгнал служитель, — и хорошо еще, что то была «Фатиха», а не цыганский романс. Можешь и ты мне хоть однажды потрафить?

Я молчу.

— Сейчас я быстренько проверну эту тварь в мясорубке и добавлю столько зелени и местных пряностей, что ты ее даже не почувствуешь.

Абсурд ситуации медленно доходит до меня.

— Ладно, давай как есть. Я же из принципа, а не потому что невкусно.

Пока я перетираю зубами мелко порезанную тушку бедолаги, мой будущий кровник наливает в широкую рюмку коньяк и подносит к моему носу:

— Это можешь не пить. Только лизни и понюхай. Но еще лучше опрокинь в себя и запей водой.

— Жесткое излучение и так далее?

— Верно.

Я проделываю всё требуемое почти без чувств. То есть без страха. И с каким-то даже любопытством.

— Жаль, что уже спиртного хватила, — бормочу я. — А то бы еще аспиринчику сколько-нисколько.

— Зачем?

— Для разжижения крови.

— Не треплись, не надо.

— Не буду. Что дальше-то?

Он ведет меня в мою комнатку и усаживает на старомодный диван с невысоким подголовьем, а сам становится напротив.

И вот он уже не мой уже почти домашний Род. Великолепный черный рыцарь в широкой мантии и с прямым клинком наперевес. Дело слегка портит невсамделишный ветер, что развевает плащ и тем самым создает эффект кинокадра, врезанного непосредственно в окружающую действительность.

— Это еще что? Я думала, у вас для того клыки. Ну, зубы.

— Ты про шпагу? Сакральный знак. Иллюзия. Но… Знаешь, чем иллюзия отличается от галлюцинации? Второго нет, а первое — та же реальность, но увиденная в непривычном ракурсе. Ты всегда в душе хотела такой смерти. С оттенком вызова и благородства.

— Так меч не настоящий?

— Отчего же? Хочешь, потрогай лезвие, только руку не порежь.

Так я и поступаю.

— Знаешь, это так красиво. Но я хотела бы… как там: во время ритуала сохранить свободу воли и четкое восприятие действительности.

Символику вмиг смывает, как холодной водой.

— Ты в своем праве. А теперь откинь голову на спинку и…

— Погоди. На тумбочке моя повязка для спанья при ярком свете, с липучкой. Давай сюда. Твои пронзительные белесые гляделки — последнее, что я хочу видеть под конец своей жизни.

Двусмысленность этой фразы доходит до нас одновременно — мы дуэтом издаем сдавленный смешок.

Однако толстая непроницаемая полоса уже легла на мои глаза. А его ладони — на мои, и крепко. И его губы на моих — такие прохладные и нежные, будто шелк.

Вот только мое дыхание уже всё из меня изошло — от пересохшего рта до самых кончиков пальцев.

И через одно биение сердца вдоль горла узкой полосой ложится сильная, яркая и такая…. Такая несправедливая боль.