Татьяна Мудрая - Доброй смерти всем вам…

Нам же обоим было нельзя. И не только из-за нашей подопечной. Не только из-за других подопечных — нашей потенциальной клиентуры. Их число, кстати, резко сократилось: даже безнадёжные калеки с сожженными лёгкими и гниющими культями, живущие на морфиновой игле и кокаиновых понюшках, страстно желали продлить свои болевые ощущения лет этак на десять.

Но, видите ли, учить логрессу кормиться, маскироваться, лавировать в неспокойных водах Договора и просто письму, счёту и сравнительной анатомии — важное дело.

Но суметь разобраться с причинами своей личной депрессухи — наиважнейшее.

Не забывайте, что в глазах людей мы казались почти ровесниками. И хотя я легко представлял себе утончённого изгнанника, прижимающего к груди дитя, едва возникшее из утробы, отцом я его называл по большей части в шутку. Кузеном, старшим родичем — да. Хьяр относился в своей патерналистской роли куда как серьёзней. Скажем так, драматичнее. Трагичнее.

Хотя трагедия или там драма была во мне. Нашим девственницам хорошо — они не страдают кровями. Они чисты вдвойне: и от регул, и от соития. Зато нетронутые молодые мужчины испытывают двойной страх. То, чем набухает наш тройной орган, легко выделяется наружу — и это не семя, но тот самый ихор. Простыни после сна иногда имеют устрашающий вид, а почерпнутый из книг предрассудок насчёт того, что мастурбации и любое пролитие семени истощают организм, может буквально нас добить. К сожалению, о любви диргов не отыщешь никакой беллетристики, а специальная литература научного плана нн слишком достоверна. В ней нет самого главного: эмоций.

Младшему следует делиться тревогами, в том числе и по поводу своего целомудрия, со старшим — такое у диргов обыкновение. Но я не смел и приблизиться с этим к… Ну, всё-таки к родителю.

И разговор затеял именно Хьярвард.

Поздним вечером у притухшего камина, когда наша подружка уже удалилась наверх. Она куда больше нас обоих уставала от деятельности «для нужд фронта».

— Руна жалуется, что ты с ней не флиртуешь. Не кокетничаешь, — внезапно проговорил Хьяр, повертев в руке полный бокал и вернув на подставку. — Не носишь поутру кофе в постель, не присаживаешься вечером на край узкого девичьего ложа…

Размером два на два метра, чтобы оградить соблазнительную картинку еле прикрытого нагого тела пустым полем. Этакое натурально-художественное паспарту.

— С какой стати?

— Что — тебе кокетничать или ей жаловаться?

— И то и другое. Мы её вроде как удочерили. Мне она вообще как сестра.

— А я? Я тебе отец или вроде как отец? — резко ответил он.

Я не совсем понял. Ну да, мы с ним официально назывались двоюродными братьями и были вынуждены держать себя похоже. Только я все равно чуточку «подстилался под старшего», и Хьяр был этим не очень доволен. Но до сих пор не язвил по поводу.

— Ты никогда не пьёшь наравне со мной, хотя это означает рюмку в два дня, — продолжал он филиппику. — Никогда не садишься рядом — только в кресло напротив или на другой конец скамьи в парке. Требуешь стелить себе в отдельной комнатушке, несмотря на то, что Кэти умаялась раздувать пламя в здешних очагах. Ещё не хватало, чтобы ты ото всех запирался. Можно подумать — почивать мешают.

Ирония сказанного заключалась в том, что мы не спим по-человечески: нам требуется лишь отдых, желательно в лежачем виде, и… как это… прострация. Часа на два от силы.

— Нас ведь никто не видит, когда мы у себя. Кроме старушки Кэт. Если ты считаешь, что я нарушаю маскировку и должен поднажать на интим…

Хьяр снова ухватился за сосуд — и я прямо побоялся, что он раздавит хрустальную ножку и запустит в меня остальным. Только тогда я понял, что именно сказал и о чём проговорился.

Он вызывал у меня далеко не сыновние чувства. Я пытался прятать это от себя, а вот Хьяр, похоже, уловил выходящие наружу флюиды.

— Сынок, — проговорил он тем временем, — похоже, ты надорвался изображать благополучную семью. Благополучную пуританскую семью. Не рано ли на тебя мужские панталоны нацепили?

Выпрямился из кресла и одной рукой выдернул с места меня. Как непостижимо хорош он был в своём гневе — пятна румянца, выступающие скулы, прикушенный алый рот! Внезапный огонь отражался в зрачках, бросал рыжие блики на русые волосы, длинные, как у Оскара Уайльда, и разбросанные по плечам, таким шелковистым и гладким под стёганой атласной курткой…

Тут меня в полном смысле озарило. Как реанимированный нашими порывами камин, где с новой силой вспыхнуло пламя.