Максим Далин - Лунный бархат

– Шур… ты… как бы… да погоди ты!

– Женька, не трогай меня! Генка, что ты делаешь – не пачкайся об меня! Я просто ужасно счастливый! Я счастливый до невозможности – можно я умру счастливым!? Можно?…

И кто-то подхватил падающий плеер и положил на стол, а кто-то сунул стакан с вином. И Шурка еще рыдал, ткнувшись лицом в какую-то жесткую ткань – то ли Женин свитер, то ли Генкину камуфляжку – но удушье уже отпустило, и дыхание понемногу выравнивалось. Он даже отпил глоток кагора, стукнувшись зубами об край стакана – а потом тяжело поднял голову.

И трое вампиров все-таки увидели его глаза на мокром белом лице – сияющие темным огнем горького счастья.

Метель занялась не на шутку.

Весь темный мир за окном исчез в этом белом, желтом, лиловом кружении. Исчезли небеса, исчезла луна, почти растворился соседний дом, растаяли фонари – это белое все неслось, все сыпалось, все летело белыми перьями, мириадами, бесчисленными роями мертвых бабочек… Косые лучи поздних автомобилей полнились белой, серой, мельтешащей взвесью. Серые тени от белых хлопьев танцевали на белых лицах.

Генка раздавил бычок в пепельнице и встал. В последнее время им владело странное беспокойство – будто что-то идет не так, будто что-то надо подправить. Может быть, амбиции – это неправда? Или неправда то, что все всегда говорят? Разве может быть, чтобы неправы были все?

– Эй, Микеланджело, – крикнул Генка в коридор. – Гулять пойдешь?

За его спиной Шурка включил плеер. Он все-таки не мог заснуть.

А ночь затопила собой весь заснеженный мир.

Вьюжной ночью Женя сидел за столом и разминал пальцами кусок пластилина. Его свита, его друзья еще не ушли, но собирались уходить. Женя делал вид, что занят работой; на самом деле он просто смотрел.

Генка курит в форточку. Камуфляжка и соломенная челка; в кармане складной нож, на ногах – потрепанные кроссовки. Такой он на моментальной фотографии своего последнего дня – только рядом должна быть Цыпочка. Генка никогда не бреется – он тщательно выскоблил физиономию перед последним свиданием, теперь она такая всегда, без следа щетины. Впрочем, никто из нас не бреется.

Ляля расчесывает волосы. Чтобы сделать хвост, затянуть цветной резинкой. Откуда у нее эта резинка с голубыми и розовыми пластмассовыми кисками – разве она не потерялась давным-давно? И эта дешевенькая куртейка с черными далматинскими пятнышками по белому полю – разве не ее, всю в потеках запекшейся крови и черных разрезах, Женя сунул в полиэтиленовый пакет вместе с этой самой клетчатой юбкой? И если да, то где разрезы и кровь? И сколько раз хотели переодеть Лялю во что-нибудь приличное – почему это так и не удалось?

Шурка слушает музыку – плеер за пазухой, «ушки» – в ушах. Как же уцелел этот плеер с треснутой крышкой и как его хозяин умудряется слушать музыку ночами напролет, не меняя батарей? И откуда он берет кассеты? Или ничего этого теперь не надо, а музыка звучит просто внутри замученной Шуркиной души? И, кстати, почему эти его стильные штаны а ля змеиная кожа, треснувшие по всем швам, без «молнии», в крови, точно помню – сейчас такие целые и чистые, как будто… Тоже моментальная фотография живого Корнета? Интересно, каков я сам? О да. Плащ, в котором я был в ту ночь. Растянутый свитер. Сигарета. Как жаль, что я не могу увидеть в зеркало свое потерянное лицо. Любопытно. Мы не меняемся; смерть – это остановка, наше время умерло тоже.

Что же я, собственно, сделал? Населил эту комнату призраками ужасных ночей? Бледными тенями собственных смертей – которых не может забыть даже их новая демонская оболочка? Мне так хотелось любви среди черных льдов – и я полюбил их, я их пожалел и заставил мучиться дальше, все переживать и переживать собственную смерть, все ждать и ждать чего-то… Но что может случиться для тех, кто, как проклятый экипаж «Летучего Голландца», обречен умирать после заката – каждую ночь?!

Все эти мысли – из-за Шурки. Смелый, честный Шурка. Он-то прямо сказал, что все доделал, больше – нечего, а мы… может быть, мы и знаем, но молчим… Ведь тому, что в нас осталось от людей, тому живому, чем мы еще можем любить и чем научились любить почти любое бытие, страшно небытия и неизвестности. Страшно перенести эту кромешную муку второй раз – умереть по-настоящему.