Геннадий Мельников - Воспоминание большой реки

— Все нормально, а у вас?

Он не успел ответить. Между теплоходом и развалинами, ближе к берегу, поднялся столб воды… Затем второй, третий, но уже ближе к теплоходу. Андрей не сразу догадался, что это, а когда понял, то уже не был в состоянии сделать назад ни шагу… По теплоходу стреляли.

Всплески, розоватые сверху, поднимались один за другим, словно по реке хлестал чудовищный дождь. Последний столб поднялся прямо у борта, закрывая собою берег и небо. Рядом вскрикнула и прижалась к нему Валерия…

Затем все исчезло. Столб воды без всплеска, как в немом кинофильме, опустился вниз, открывая знакомое небо, знакомый берег, знакомые дома. Свет из окон, казалось, источал тепло. Мимо проплывали и превращались в светящуюся пунктирную цепочку сигнальные огни. С берега все еще слышна была музыка.

— Ну вот и все, — сказал Андрей после того, как они исходили всю нижнюю палубу, тщетно пытаясь еще раз отыскать ту одну единственную точку, с которой все казалось другим, непонятным и странным. Видение больше не повторялось, и с каждой секундой оно блекло в сознании, как неясный сон.

Они разошлись, когда на шлюпочной палубе закончили демонстрацию фильма, и туристы стали спускаться вниз по крутым трапам.

В каюте Андрей, не раздеваясь, лег на койку и курил сигарету за сигаретой. Что это было? Мираж? Самовнушение? Групповой гипноз? Он не знал. Биофильм отпадал: для его аппаратуры потребовалось бы два таких теплохода. Но не это главное…

Что-то произошло с ним самим, а что — он не мог уловить, но это «что-то» — очень важное, и ему необходимо время, чтобы во всем разобраться. Он словно заглянул в чужую память, чужое воспоминание и теперь смотрел на себя как бы со стороны, как смотрят из самолета на желтую ленту летней дороги, по которой медленно-медленно, почти неразличимо на глаз, движется одинокий путник, и этот путник — он сам, и это ему так хочется умыться в тени после пыльной и жаркой дороги. У него было чувство как у человека, вскочившего на ходу не на свой поезд: он знает, что едет совсем не туда, что в противоположной стороне, на маленькой станции, та, ради которой он так спешил, будет ждать его только семь минут — семь минут, пока будут стоять рядом их встречные поезда. А он сидит в пустом купе, хотя время еще есть, — только выпрыгни на откос или рвани в крайнем случае стоп-кран, — но он сидит, тупея от своей беспомощности и трусости…

Нет! Он найдет в себе силу воли выпрыгнуть на ходу, не в прямом, конечно, смысле, и теплоход здесь не причем. Теплоход и Нина — как следующая остановка совсем другого поезда, в котором он едет непонятно куда. Но он сумеет оставить в прокуренном купе свой бессмысленный принцип несуразности, свои так нигде и не напечатанные рассказы, в которых вымученные сравнения все вместе не стоят одних «упругих чаек» Валерии. Он сумеет выпрыгнуть на стремительно набегающий ракушечник откоса!

Он завтра же сойдет на ближайшей пристани, возьмет на прокат авиетку и вылетит. Куда? Там будет видно. Лишь бы подальше от всей этой бутафории, нарочитости, красивых, но чужих женщин. Жизнь грохочет мимо перекрещивающимися балками мостовых ферм, и ему необходимо попасть на свой поезд.

Черные деревья вдоль дороги спилены на высоте человеческого роста и лежат кронами на проезжей части, поэтому так жарко, и полуторка прыгает, словно по ребрам высохшего ископаемого животного. Брезентовый верх кабины накален так, что это чувствуется локтями даже сквозь ткань пиджака. Снизу поднимается резкий запах раздавливаемых листьев. Кто-то берет его за плечо и, дыша жаром в затылок, шепчет: «Вставай». Он поворачивает голову. Сзади, широко расставив ноги на подпрыгивающей площадке кузова, стоит мертвый Петренко, и губы у него не шевелятся, когда он шепчет, а лицо, как гипсовая маска, — белое и неподвижное. Вздрогнув, он сбрасывает его руку с плеча и стучит ладонью по верху кабины, но полуторка продолжает прыгать. «Вставай!» — доносится сквозь хруст ломаемых веток. Он наклоняется через передний борт и заглядывает внутрь кабины. Там никого нет…

— Вставай, лейтенант! — треплет его за плечо Саяпин, и Демин окончательно просыпается.

— Что там? — хриплым от простуды голосом спросил он.

— Подобуев сигналит.

Демин сел на перевернутый ящик от снарядов, переставил ближе сапоги и механически, не глядя — результат нового приобретенного инстинкта — начал обматывать высохшей до хруста портянкой правую ногу.

— Ответь. Я сейчас, — сказал он Саяпину, а сам уже мысленно наверху в промозглой ночи, где медленно, как снежинки, падают хлопья сгоревшей нефти, а багровое небо колышется у самой кромки развалин.