Дэвид Митчелл - Голодный дом

– А зачем мне… – (Я совсем спятил – веду разговоры с портретом давно пропавшего мальчишки.) – А зачем мне оружие?

Откуда-то издалека доносится тиканье напольных часов.

Это все моя выдумка. Нет, не выдумка. Каждое слово отзывается болью в голове.

«Тебе незачем, поздно уже, – говорит мальчишка. – Но ты другим передай».

– Кому – другим? – спрашиваю я бесплотный голос, не понимая, звучит он или нет.

«Другим гостям… Я уже заканчиваюсь… уже ничего не осталось».

– Эй! – говорю я, но мальчишка исчезает.

Крадусь вверх по ступенькам задом наперед, подальше от портрета Нэйтана Бишопа, и натыкаюсь на следующую картину. А с нее смотрит знакомое лицо. Это я, Гордон Эдмондс собственной персоной. Я даже не прифигел, – наверно, в голове что-то переклинило от шока. Стою как дурак, будто перед зеркалом, разглядываю свой портрет: вот он я, Гордон Эдмондс, в пушистом коричневом халате, стриженный под машинку, на лбу залысины, физиономия как у Фила Коллинза, только моложе, подтянутее и симпатичнее, рот разинут от удивления, а вместо глаз – два телесных пятна. Пялюсь и пялюсь, а потом вдруг думаю: «Надо бы отсюда сматываться. Хрен его знает, что здесь происходит». Хотя, конечно, фигня все это. Чего тут бояться? Того, что Хлоя мой портрет нарисовала? Шевелю извилинами, но мысли путаются. Мозг вроде как подморозило. Значит, Хлоя нарисовала не только мой портрет, но и все остальные? А если она нарисовала все остальные, значит и портрет Нэйтана Бишопа – тоже ее рук дело. Значит, его имя было ей знакомо, но она мне соврала. Значит…

Хлоя – убийца? Нет, это полная фигня! Я четверых серийных убийц допрашивал, Хлоя на этих говноедов ни капельки не похожа. Тут другое. Да, Хлоя нарисовала мой портрет, хотела мне сюрприз сделать, но это не значит, что и другие картины тоже она нарисовала. И вообще, все остальные портреты – старые. Сразу видно, что давным-давно тут висят. Наверное, от Питтов остались. Этим все и объясняется. Вроде как. На картинах же не написано, кто там изображен. Хлоя ни сном ни духом не ведала, что у нее над лестницей портрет Нэйтана Бишопа висит. А я на прошлой неделе в саду фотографии мальчишки Хлое не показывал, только фамилию назвал.

Но я ведь слышал голос, предупредивший меня об опасности!

Ну и что? Мало ли что там этот призрачный голос вещает. А может, это вовсе не Нэйтан Бишоп, а тот, кого Хлоя зовет Иа-Иа. И вообще, может, мне ничего не послышалось, а просто показалось.

Вот что надо сделать: вывести Хлою из душа, рассказать ей, что на стене висит портрет Нэйтана Бишопа, успокоить, объяснить, что ее ни в чем не подозревают, а завтра утром первым делом позвонить домой старшему инспектору Дулану. Он поначалу озвереет, конечно, а в полицейском управлении от насмешек проходу не будет, как узнают, что я Хлою склеил, но Дулан быстро пластинку сменит, как только сообразит, что Фред Пинк нас и впрямь на след пропавших Бишопов навел.

Вот так-то, во всем разобрались. Ну, вперед.

За светлой дверью оказывается не ванная комната, а длинный темный чердак. Темный чердак, похожий на… каталажку? Выглядит как тюрьма. Помещение перегораживает решетка из массивных, в дюйм толщиной брусьев, посаженных густо, на расстоянии дюйма друг от друга. Конец чердака теряется во мраке, лишь у входа из двух окошек в крыше струится тусклый свет. Пахнет какой-то гнилью и хвойным дезинфицирующим раствором, как в камере предварительного заключения в нашем участке. Нащупываю выключатель на стене, за решеткой загорается свет. Маломощная лампочка где-то под потолком освещает кровать, умывальник, диван, стол, стул, велотренажер, каморку с распахнутой дверью, за которой виднеется унитаз. Под грудой одеял на кровати кто-то шевелится – в темноте не разобрать кто. Чердак шириной метров пять, но, похоже, идет по всей длине Слейд-хауса. Я подхожу к решетке, прижимаю лицо к брусьям и вглядываюсь в сумрак.

– Эй!

Мне не отвечают. И кто там – фиг разберешь: он или она. Может, какой родственник полоумный? Так ведь по закону не положено… Нет, придется утром обо всем доложить начальству.

– Эй, вы что здесь делаете? – снова окликаю я.

Кто-то вздыхает, раскладушка скрипит.

– Эй, вы по-английски понимаете? Вам помощь нужна? Вы…

И тут раздается женский голос, тихий-тихий:

– А вы всамделишный?

Человек в своем уме такого вопроса не задаст. Раскладушка стоит где-то посредине чердака, мне видны только щека, рука, плечо, клок седых волос.

– Меня зовут Гордон Эдмондс. Да, всамделишный. Самый что ни на есть настоящий.