Борис Зеленский: Вечный пасьянс

Пусть свершится…

Уга Тангшен, «Тайная песнь о Железной Башне»

Что-то, чему не было придумано названия в языке чиульдов, жуткое, как дыхание снежного дракона, как пробуждение огнедышащей горы, ждало во мраке и норовило вырваться наружу, словно за зыбкой границей между явью и небытием надоело таиться зеркальному отражению, и оно выпирало навстречу реальности, продиралось судорожными толчками, но Зазеркалье не пускало, вцепившись в это что-то всеми своими силами…

Эрзам закричал, но из горла вырвался только натужный клекот. Он открыл глаза и не сразу осознал, что во сне скатился с лавки под полог походной палатки. Эрзам выполз из-под груды звериных шкур, заменявших чиульдам спальное белье, и встал. Ноги дрожали. Но эта дрожь не была признаком боязни поединка, то была ответная реакция бойца, почуявшего над головой посвист вражеского клинка и готового свой клинок напоить чужой кровью.

Чтобы унять дрожь, Эрзам легонько прикоснулся к Поддерживающей Вертикали. Так чиульды именовали центральный опорный шест, на котором крепился двухскатный шатер палатки. Тот, у кого не было Поддерживающей Вертикали, был достоин презрения. Его место среди собак, сопровождающих княжескую дружину в походе.

Вечером на Поддерживающую Вертикаль торговец вешал безмен с набором бронзовых гирек, писец — заточенную палочку с раздвоенным концом, глашатай — конусообразный раструб со щелью для усиления звука, когда требовалось огласить очередное распоряжение князя. Для всех этих столь не похожих друг на друга предметов была предусмотрена специальная полочка с крючками.

Эрзам из рода Гонэггов служил княжеским бойцом: на его крючке в часы, когда проворный Погонщик Туч менял на Золотой Дуге Небесный Костер, дремал заслуженный меч по имени «Сам-восемь», товарищ, испытанный и в честном поединке и в подлой сваре, где рубят и чужих, и своих, главное — числом поболее. Князь в серебряной маске с прорезями для глаз, ноздрей и губ, часами мог смотреть на такие свары. Оставшихся в живых поили дармовым вином, хоть залейся, и одаривали подношениями. Подношениями или подачками — это уж кто как разумеет.

Эрзам вспомнил вчерашний вечер. За доблесть, проявленную в бою правой рукой — левую раскроили до кости ударом внахлест — князь отжалел ему девку. Не здешних кровей — это было видно с первого взгляда. Наверное, захваченную конным разъездом в степи. По крайней мере Эрзам не встречал ее среди подлого сословия, которое обычно сопровождает дружину в походе, торгуя чем придется и перехватывая трофеи у пьяных бойцов после грабежа побежденного города. Девка не была красавицей, таким живо находили применение сам князь и его свита, но глаза на смуглом лице были темными и какими-то прохладными, что ли, в них можно было погрузиться, как в лесное озеро, а прямой нос и четко очерченные тонкие губы, которые она то и дело облизывала, выдавали в ней если не знатное, то, во всяком случае, достойное происхождение.

Когда по распоряжению князя девку швырнули в грязь перед Эрзамом, она не завизжала от бессильной ярости, как сделала бы на ее месте и длинноволосая Гочиль, и дочь хитроглазого торговца шакальим мясом Тренва От, и вечно хмельная потаскушка, чьего имени не знал никто, но чьими услугами пользовались все…

Нет, она не завизжала, она приподняла голову и посмотрела на бойца своими глазищами, и левая, основная рука перестала гореть, будто к ране приложили целительный бальзам из желчи квакающего шакала. Но самым странным было даже не это излечивающее свойство взгляда, такое иногда случалось и среди чиульдских женщин, а то чувство глубочайшего презрения, которое Эрзам в нем прочитал. Презрение к князю, к его приближенным, и к нему, Эрзаму Гонэггу; который только что отбился от троих, и кровь их была еще теплой и стекала по кожаной куртке, выигранной в таррок несколько дней назад у высокородного Шталиша. Женщина, вывалянная в грязи, не должна была вести себя так, тем более женщина чужого рода, которую некому было защитить.

Эрзам нагнулся, ухватился покрепче за запястье и лодыжку княжеского подарка, рывком взвалил на плечи, и под утробное веселье свиты унес добычу в свой шатер. Там он с ней не долго церемонился. В душе бойца боролись два противоположных чувства: благодарность за исцеленную рану и инстинкт сильного пола, который был оскорблен презрительным взглядом девки. Инстинкт вышел из схватки победителем, и Эрзам овладел женщиной настойчиво и грубо, как всегда поступал с женщинами независимо от положения, которое они занимали в его мире. Но и тогда она не издала ни звука — забилась в угол, и в полумраке ее глаза вдруг вспыхнули желтыми огоньками, как у дикой снежной кошки, застигнутой врасплох у разоренного гнезда.