Гильермо Дель Торо - Форма воды

Стрикланд выдавливает смешок через стиснутые челюсти:

– Смотрите. Я вовсе не поклонник Джорджа Уоллеса. Я думаю, у негров есть свое место. Да. На рабочем месте, в школах – те же самые права, что и у белых. Но вы, люди… Нужно поработать над своим словарем. Ты слышишь сама себя? Повторяешь одни слова. В Корее я сражался рядом с негром, который был осужден за то, чего он не делал, поскольку когда судья захотел его расспросить, то черный только и смог выдавить, что «да, сэр» и «нет, сэр». Именно поэтому столько ваших мы вынуждены сажать в тюрьму. Не имею в виду ничего личного. Я слышал, что они закрывают Алькатрас в следующем месяце и что там почти нет ваших, хотя там сидят худшие преступники этой страны. Большое достижение для вашей расы. Ты должна гордиться.

Ради всех чертей, о чем он болтает? Алькатрас?

Эти уборщицы наверняка решат, что он безумец, и в ту секунду, когда он уйдет, комната огласится их смехом.

Пот стремится по его лицу, стены сжимаются, температура стремительно растет. Стрикланд кивает, видит пакет с леденцами, подхватывает его и торопливо шарит внутри. Он не моет руки перед этим. Уборщицы точно это заметят. Отвратительно, отвратительно.

Он сует зеленый шар в рот и еще раз смотрит на испуганную женщину.

– Кто-нибудь из вас, дамочки, хочет сладкого?

Но леденец на вкус как лошадиное дерьмо, и он сам не может разобрать, что говорит. О да, они будут смеяться, в этом нет сомнений. Гребаные уборщицы, гребаные. Ему нужно пожестче вести себя с учеными, не испортить дело, как это случилось здесь.

«Оккам» отличается от «Жозефины».

Он убедится в том, что каждый здесь поймет – именно он, Стрикланд, тут главный. Не Дэвид Флеминг, лакей Пентагона, не доктор Боб Хоффстетлер, добренький биолог.

Он поворачивается на пятках, поскальзывается. Надеется, что на мыльной воде, не на моче. Он хрустит леденцами так громко, что не слышит собственных шагов, он хватает «прывет» с раковины.

Капля крови, вероятно, отвалилась. И уборщицы сотрут ее.

Но они запомнят ее. Запомнят его. Отвратительно, отвратительно.

Когда Стрикланд предложил им леденцов, это только добавило болезненной сладости к отвратительной сцене.

Элиза потеряла вкус к конфетам в том возрасте, когда почти все дети готовы убить за них. Даже сахарные пирожные, которые Джайлс порой приносил ей из «Дикси Дау», царапали ей горло.

Она вспоминает, как возникло ее отвращение: маленькой она глазела, разинув рот, на взрослых, в каждой мелочи столь же непостижимых, как и Стрикланд. В глазах людей, имевших тогда с ней дело, она не была ребенком с инвалидностью, ее называли глупой и непослушной.

Приют для сирот носил приятное имя «Балтиморский дом для маленьких странников». Но попавшие туда дети сокращали до просто «Дома», и это звучало очень иронично, поскольку он меньше всего походил на дом, описанный в книгах.

Безопасность. Комфорт. Веселье. Качели. Песочницы. Объятия.

Старшие дети могли показать тебе хозяйственные постройки, где находилось оборудование со штемпелем, на котором читалось прежнее имя Дома: школа Фенцлера для слабоумных и идиотов.

К моменту появления Элизы дети, чьи личные дела когда-то носили отметки «даун», «кретин» или «дефективный», были переименованы в «умственно отсталых», «задержавшихся в развитии» или «оставленных родителями». В отличие от еврейских или католических приютов, расположенных по соседству, миссия Дома состояла в том, чтобы сохранить тебя в живых, и только, чтобы когда тебя вышвырнут на улицу в восемнадцать, ты смог найти черную работу.

Дети Дома могли объединиться, точно так же как уборщики «Оккама» могли бы, но вместо этого недостаток еды, любви и заботы порождали жестокость, циркулирующую по кругу, словно кашель, и каждый знал, какие у его или ее конкурентов болевые точки. Тебе отправили в Дом, поскольку твои родители бедны? Тогда ты Голодная Гвен. Родители умерли? Ты Кладбищенский Карл.

Ты иммигрант? Ты Рыжая Роза или Гарольд Гунн.

Элиза узнала настоящие имена тех, с кем рядом провела много лет, только когда их выпустили из Дома.

Ее собственное прозвище было Молчок, хотя смотрительницы знали ее как «22». Номера сшивали материю разболтанного мира нежеланных детей, и у каждого был свой номер. Каждая вещь, приписанная к тебе, тоже несла его, и это делало легкой задачей найти виноватого, если что-то лежало не на своем месте.

Дети-отщепенцы вроде Молчок вели тяжелую жизнь, ее недругам надо было только засунуть ее одеяло себе под одежду, потом выкинуть наружу в грязь и смотреть, как найдут 22 на ярлычке и «ослушник» получит свое наказание.