Повелитель Красная Дама - 232 [СИ]

— Дайте, дайте сюда, — толкнул Глефод плечом человека, стоящего на полотнище. — Не все здесь думают о желудке, кое-кому надо свести счеты. Меня унижали триста лет, а мне всего тридцать четыре. Когда спасители придут, они сожгут династию, но мне этого мало, я хочу, чтобы она горела сейчас. Я хочу видеть пожарище! Я хочу свой маленький мятеж, я хочу разрушить то, что мне по силам. Ну, кто пойдет со мной? Кто? А если никто, тогда расступитесь, не путайтесь под ногами! Не нужна мне ваша крупа, я пришел мстить, а не обедать!

Так кричал капитан Глефод, и пальцы его шарили под ногами в поисках древка. Наконец, он нашел его, и знамя Двенадцатого пехотного полка поднялось над толпой, словно над отступающей армией. Никто не мешал Глефоду, он знал, что никто не пойдет жечь знамя вместе с ним. Растоптанное, оно останется символом, а сожженное — перестанет быть им и превратится в пепел. Унижая знамя, люди, однако, сохраняли его. Сжечь его означало стать мятежником вроде тех, что наступали на столицу. Хотя все столичные жители ненавидели династию и не препятствовали мятежу, они хотели быть не повстанцами, а просто людьми, забирающими свое. Поэтому никто не поддержал желание Глефода сжечь знамя, и оно было спасено.

Он стряхнул с полотна грязь, ибо грязь горит плохо, стер плевки, ибо плевки — суть вода, и водрузил древко себе на плечо, ибо на плечах дрова носить сподручнее. Он пошел прочь от толпы, без кулька с пищей, и никто не удивлялся его виду, ибо все думали, что он проглотил свою порцию на месте и теперь, напитанный силой, несет знамя на свалку истории.

Возможно, услышь Глефод это объяснение, он принял бы его, как вполне соответствующее действительности, ибо сам не знал, для чего ему поруганный штандарт, и зачем он должен куда-то его тащить. Но руки подняли, ноги понесли, и голове пришлось с этим смириться. Фактически, Глефод спас знамя не потому, что оно было знаменем вообще, то есть воплощало собой какие-то реальные ценности, вроде мужества, долга и воинской чести, которые следовало бы сохранить в назидание потомкам или для иной благородной цели. Он спас его потому, что оно принадлежало Двенадцатому полку, куда Глефод поступил по воле отца и которому против воли посвятил семнадцать лет бесполезной, решительно ничем не отмеченной жизни.

Такие противоречия тоже случаются. Кажется, они называются диалектикой жизни, и это довольно красивое название для подобной дряни.

Глефод рос в семье военного, происходил из рода военных, однако не обладал и толикой воинского духа, обращающего казарму в дом родной, командира — в отца, а солдата — в сына. В сущности, он годился для службы не больше, чем поломойка, приходившая к ним убираться два раза в неделю. Глефод не умел стрелять, маршировать, убивать и отдавать честь. Взамен он любил историю, неплохо пел и посещал библиотеки чаще, чем офицерские клубы. Во многом, это и определило тот разлад в семье, который для отца Глефода, маршала Аргоста, был жалкой, постыдной тайной, а самого Аарвана мучил всю жизнь и в конце концов привел его к преждевременной гибели.

Плеснем еще диалектики в этот раствор. Так вышло, что младший Глефод любил старшего, и тем больше любил, чем больше тот презирал его за слабость и мягкотелость. Любовь к отцу делала Глефода мечтателем; грезя прошлым своего славного рода, он упускал из виду настоящее, требовавшее от него забыть о мечтательности и мыслить трезво и жестко, как подобает солдату. Стараясь добиться отцовской любви, Глефод совершал ошибку за ошибкой, отчего отец в конце концов удалился от него на расстояние, с которого и менее значительные люди видятся божествами.

У бога, созданного воображением Глефода, не было слабостей. Он не совершал ошибок и был безупречен со всех точек зрения. Уже год отец Глефода сражался на стороне мятежников, стоял плечом к плечу с Наездницей Туамот, которую некогда порол плетьми, и Освободителем Джамедом, которому давным-давно чуть не отрезал уши. Хотя с точки зрения правящей династии, выдающей Глефоду паек, маршал Аргост был предателем, сам Глефод оставался верным династии именно потому, что верности его некогда научил предатель-отец.

То был абсурд, ибо династия не заслуживала верности, и все разумное и светлое, что мог родить этот век, заключалось в Освободительной армии — однако единственным — и бессознательным, по сути, способом, которым Глефод мог выразить свою сыновнюю любовь, оставалась эта собачья верность, толкнувшая его на то, чтобы вытащить из-под ног у голодной толпы замызганное знамя и тащить его домой, к портрету отца в золоченой раме.