Анна Субботина - На пороге зимы

— Позвольте вам не поверить. Когда мужчина тоскует по женщине, он посылает ей весточки из похода, а вернувшись, не мчится разбирать книги и прочую ерунду, а является засвидетельствовать своё почтение.

— Это моя вина. Я не рискнул наставлять юношу в области, где он многократно опытнее меня.

— И снова вы шутите! А между тем из столицы нет вестей, обозы с зерном не едут… Люди волнуются.

— Ничего, потерпят, — усмехнулся Оллард, устраиваясь в привычном кресле под часами. — Они знают, кто виноват в голоде.

Элеонора придвинула ему кубок вина и отпила ещё травного настоя.

— Отчего вы не позволили сразу казнить Шейна? К его башне скоро будут прикладываться для исцеления, столько народа там толпится.

— Потому и не позволил. Пока у людей есть, кого винить, вы в полной безопасности. Даже если будут волнения, вас они не коснутся.

— Если бы не проклятые тайные ходы, я бы перевела его в подземелья.

— В подземелье быстро смиряешься с неизбежностью гибели; в башне же до последнего чувствуешь близость жизни. Пусть Шейн смотрит на свои горы и в полной мере осознаёт, что потеряет вместе с головой.

— Да вы страшный человек, маркграф. — Элеонора бессознательно накинула на плечи меховую полость. — И всё же мы не можем держать его в плену вечно. Я не хочу, чтобы Шейн пережил Праздник Первых плодов.

— Согласен. Полагаю, оба Эслинга достаточно настрадались. Если не возражаете, я сам отдам барону необходимые распоряжения.

— Меня поражает ваша предупредительность.

— Я встретил по пути лекаря и знаю, что вам не стоит лишний раз выходить и волноваться. Отдыхайте.

Элеонора улыбнулась. Чем ближе был конец игры, тем чаще она вспоминала, что скоро их дороги разойдутся. И тем меньше хотела, чтобы они разошлись. Причин доверять по-прежнему не было, но они говорили на одном языке — а это уже дорого стоило.

По тёмному пергаменту, поперёк поблекших строк, плыл корабль — длинный, низкопалубный, с гордо реющим парусом. Такко посадили расшивать старые книги и отмывать листы для новых отчётов и указов, но рука сама тянулась к чернильнице. Морское путешествие закончилось три недели назад, но в ногах ещё жило ощущение танцующей палубы, и помнилось, как над головой хлопал парус. Отчего не набросать пару-тройку кораблей, если всё равно смывать?

Оллард вошёл, как всегда, тихо. Такко спешно прикрыл рисунок и приготовился к выволочке: ему оставили два десятка листов, а он отмыл всего три.

— Зачитался? — Оллард не стал ругаться, только пересчитал готовые листы. — А, что-то ты всё же успел. Скажи, что нам говорят эти страницы?

Такко пожал плечами. Что могли сказать расходные книги, такие старые, что писались на пергаменте, а не бумаге? Люди, которые вели записи, давно умерли. Урожаи, надои, припасы, пиры — всё было уничтожено мокрой тряпкой и жёсткой губкой.

— Что историю можно стереть и написать заново?

— Верно. А ещё, — Оллард повернул листы к свету, обнаруживая едва заметные остатки старого текста, — что прошлое всегда оставляет след, и бессмысленно с этим бороться. Если скоблить пергамент снова и снова, от него ничего не останется. Север располагает к тому, чтобы почаще задумываться о корнях, своих и чужих, не так ли?

Такко привычно кивнул. Оллард не был бы Оллардом, если б не выдавал такие высокопарные штуки время от времени.

— Бери бумагу и садись за ширму. — К делу маркграф тоже всегда переходил неожиданно. — Я буду говорить с бароном, а ты — записывать наши слова. Возьми перо, которое не будет скрипеть, и сиди тихо. Я не хочу, чтобы барон соизмерял свои речи со свидетелями.

— Просто записывать или…

— По форме, как протокол допроса. Беседа обещает быть занятной.

Устроившись в тёмном углу, Такко первым делом проставил дату и улыбнулся. Ровно год назад этим числом его записали в судебную книгу Эсхена как похитителя графского серебра. Такко вспомнил все свои подозрения и страхи, как мчался на Север, как вжимался в стену кладовой, где они с Оллардом встретились после разлуки, как собрался бежать куда угодно… Теперь прошлое отступило, смылось, как ненужные записи. Осталось тёплое, прочное ощущение общего дела. Было что-то очень правильное в том, что правая рука была выпачкана чернилами, а на левой заживал знак нерушимой дружбы с Вереном.

Слуга распахнул дверь, и вошёл барон. Такко осторожно подвинулся, чтобы лучше видеть сквозь щели в ширме, и приготовился записывать.

Барон Эслинг сильно похудел за последний месяц. На добродушном прежде лице застыли резкие складки, брови были печально изломаны, губы сжаты в тонкую линию. Оллард не предложил ему сесть, и барон, подумав, опустился на скамейку у двери.