Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

— Неужели? А раньше ты что, не умела по-нашему?

Но он понял.

— Слушай, я не болтала под диксеном, нет?

— Одно слово в самом начале. Ладо.

— Ну, это, пожалуй, из моих славянизмов, я ведь отменный эрудит.

На следующее утро в ее палатку ворвался Джалал, однако, подумав, почтительно застыл у порога:

— Киншем-кахана, Абдалла-кахан и Стагир почтительнейше просят тебя надеть это и выйти к ним. Клобук тоже!

«Это» был наряд эроского черного всадника: рубаха и шаровары, халат с косым воротом — покороче ее женского, сапоги с острыми носами — повыше ее гутулов. Пояс с кархой и кобурой маленького пистолета.

Все кешики стояли здесь, и Абдо, и Стагир, и здешний имам, и — Дзерен.

— Кахана моя! Зачем Аллах подсказал тебе такую строгую клятву, — я не знал, когда брал ее с тебя. Будь теперь моим воином и моим щитом. Я же обещаю, что мечом против твоих друзей — все равно, какой они масти, — не сделаю тебя никогда. И если нарушу, пусть это станет между мною и Синим Небом.

Подошла Дзерен, почти благоговейно сняла с нее перед всеми клобук. Один из кешиков подошел с саблей в руке и поддел на лезвие седую косу: та с шелестом скользнула на землю. Та же Дзерен подобрала, завернула ее в наголовник. Имам водрузил на голову Киншем мужскую тафью.

— А с этим что сделают, неужто в огонь бросите, как паранджу в Средней Азии? — по завершении обряда кивнула она в сторону свертка.

— Как можно! Наши женщины в старину никогда не укорачивали волос, это святое. Только если строгий обет брали. В главную соборную мечеть отвезем, как всегда, когда женщина из Эро выступает по пути Аллаха, — объяснили ей. — Ты думаешь, у наших предков не бывало женщин-воинов? Вспомни битву с кесарем Ираклием при Табуке. Мусульманские женщины сражались тогда с яростью мужчин. И женщина же защитила мечом пророка, когда он был ранен при Оходе и лежал без памяти.

Позже Киншем спросила у своего кахана:

— Зачем ты мне саблю вручил, если я ее всё равно не выну?

— Для почета и чтобы тебе привычнее было. Самому мне не сабля твоя нужна, а голова.

По земле переметало струи снега, мерзлая трава хрустела под копытами. Поздняя осень или ранняя зима?

— Они так нас могут накрыть из своих свирельных установок — выжженная земля будет вдоль все границы, — Киншем разглядывала в бинокль Абдо скопище людей, конных и пеших, самоходки, тягачи, ракетную артиллерию.

— Землю выжгут, а мы уйдем, — ответил кахан.

— Так и до Срединного Города можно докатиться. Я понимаю, здесь тоже найдется чем равнять красных с землей, только ведь это последнее дело.

— Ни нам, ни им не нужно пепелище вместо богатых земель. Аллах помилует.

— Будем уповать на это, — Стагир кольнул коня острым краем стремени, вылетел вперед. — После смерти президента Лона Эгра у них возник на переднем плане какой-то Рони Ди, правая рука Марэма и умелец по части всяких провокаций.

Киншем тоже резко тронула своего степняка вослед улетающей фразе, поравнялась с родичем. Карьером поскакали по рокаде.

— Доман! Это мне нужно. Оддисена среди них стоит?

— Нет. Во всяком случае, чистокровная. Нашей электроники тоже вроде не заметно.

— Значит, выжидают в тылах. И еще. Ты мне говорил, что было убито много шпионов: из Братства?

— Нет, я же говорил, оно не снисходит. Или — благодаря своей искусности его люди прошли мимо нас незамеченными…

— Незамеченные и живые меня не волнуют.

В Эро Киншем-кахану числили по разряду стратенов — клятвы у них были не приняты, а испытание ей зачлось.

— Слушай, доман Стагир. Я, конечно, в ваших делах невежда, но, по-моему, если мы чисты перед динанской Оддисеной, самое время просить ее о мире и воссоединении Братства. Скорее и любой ценой.

Ее видение: черные фигурки тянутся друг к другу через пламя.

На стыке осени с зимой Гюзли родила сына. Как и положено, отец созвал гостей на обрезание (по степному обычаю — на седьмой день, чтобы опередить шалую судьбу) и закатил пир. Подарки были богатыми, застолье — широким, но судя по тому, что мальчика назвали Басим — «Да не будет войны» — девочке бы радовались куда больше. Выносила ребенка на показ родне и гостям Киншем, ради такого случая поддев под тафью белое шерстяное покрывало: Гюзли еще лежала — первые роды нелегкая работа, — а Дзерен и Хулан изнемогали на «полевой кухне», где над котлами дрожал воздух от жирного и пахучего дыма. Плотный, крикливый мальчишка, только что испытавший первую в жизни крупную неприятность, сердито ворочался у нее на руках, пытаясь выкрутиться из меховых пеленок. Обнаженная головка щекотала ей ладонь, которой пыталась прикрыть от холода. (Как там дочка ины Та-Эль? Стой. Не возвращайся, это гибель. Не вспоминай.)