Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

Никто не посмел ее остановить. Легкой, танцующей походкой она прошла за ряды, не оглядываясь ни на кого, углубилась в рощу — и исчезла из глаз живущих на этой земле.

Я лежу на спине посреди цветущей горной луговины, под горячим густо-синим небом, а девочка, сидя на мне верхом, щекочет мне нос длинным травяным стеблем.

— Слушай, уж если ты разместилась на моем ужине, так хоть по нему не ерзай, — говорю я.

— Ф-фа, тоже мне ужин. Печеные грибы, земляника и белый хлебец, который я стащила у няни Глакии. И вода из ручья.

— Самое то, особенно вода, — улыбаюсь я. — А где ты такую крупную ягоду находишь?

— Вон в том леске. Земляника ведь самая лучшая в тени. Только там на одну ягоду два вот таких комарища — с твой мизинец! Ну ничего, скоро черника пойдет, однако. Ее легче брать. Я тебе к следующему разу целую трехлитровую банку насобираю — с говяжьими сливками есть. У нас теперь не только лошади, а и корова с теленочком.

— Вот это дело. Только тащить без спросу ничего не надо, ладно?

— А как еще-то, если ты и говорить не велишь, и сама в дом не заходишь?

Тут она ошибается. В доме я бываю, но только когда никого из них нет. Дом, в отличие от людей, всегда постоянен, даже когда меняется. Могучая изразцовая печь, артельный дубовый стол посреди залы, рояль, который начинает издавать нетерпеливые хрустальные звоны, стоит лишь к нему подойти. Книги, которые поселились на стеллаже. В них накопилось столько мудрости, что она начинает перетекать в твои пальцы, едва коснешься тисненого корешка. Сияющая медная и благородно-темная глиняная посуда на кухне. Пес Того дремлет здесь на полу, в прохладце. Завидев меня, встает, оттягивается от пола задними лапами и бредет следом, зевая во всю пасть и величаво помавая пышным белым хвостом. Что он здесь стережет — не знаю. Запахи былых трапез? Вещи, которые хозяева бросают по всем углам? Тетушка оставила на диване, крытом рысьей попоной, недовязанную салфетку ирландского кружева с крючком, воткнутым сбоку. Дэйн — свою книгу: у него привычка закладывать понравившиеся ему места цветами (так обычно поступают с томиком любимого поэта), и тетушка, должно быть, ворчит на него, что он и в Святом Писании умудрился гербарий развести. В комнате моего мужа поверх бумаг — недопитая чашка из синего фарфора со скрещенными мечами на донце. Настоящие мечи тоже присутствуют, развешаны по всем стенам, — а вот ружей нет. И зачем они тут, где самое хищное животное — комар!

Воин, Монах и Нянюшка с младенцем… Любопытно, Абдо, седой разбойник, тоже сюда заходит? Или выбрал себе местечко в древесной тени, где меж низко отягощенных плодами ветвей текут реки, где нет ни солнца, ни мороза и окружает его ожерелье из черноволосых несверленых жемчужин? Вот только светловолосой нет среди них… И где Друг, побратим мой? Он всегда так трогательно изображал из себя атеиста, а как-то однажды сказал: «Если ты крепко любишь, ты ведь не станешь кричать об этом на всех перекрестках?»

— Знаешь, не копи ты мне чернику загодя. Может быть, я и после клюквы не приду, — говорю я неожиданно для себя.

Девочка кивает. Она до всего доходит с полуслова.

— Жалко, если мы с тобой больше не увидимся.

— Не увидимся? Да мы встречаемся то и дело! Ты и моя дочь, и внучка, и просто Дитя из Дальнего Леса, а как-то даже мальчиком побывала.

— Вот чудно! Я и в самом деле всегда хотела стать мальчишкой, мне даже и сны такие снятся.

Сны она видит удивительные. По заказу, многосерийные и в цветном исполнении. Всегда их помнит и любит пересказывать. Говорит, что Даниль пробует их записать, но пока дело не очень клеится: они все привыкли к более грубым реальностям.

…Виной всему оказался мой перерисованный с фото портрет, что над журнальным столиком в виде друзы аметиста. Потому что в прошлый раз он стал картиной.

Три женщины в костюмах, которые я у себя не помню, — разве что сходные. В старинных дубовых креслах — девушка в платье цвета сирени и пурпура, кожа ее сообщает свое сияние дивным александритам фероньерки и ожерелья. На их спинку облокотился иронично-властный дипломат и царедворец в темно-синем халате монгольского кроя, длиной до земли и с высоким стоячим воротом, но в кремовой вуали поверх кос. А на полу в свободной позе, вытянув одну ногу и согнув в колене другую, — отважный полковник в бело-алом мундире, треуголке и при шпаге, волосы слегка напудрены — скрыть седину, черная капа сброшена с плеча. И весь туманный фон полон зачатками юных и старых лиц, похожих и непохожих одновременно: цыганская королева в серьгах и монистах… трактирщица в тяжелых янтарях… девочка в зеленой шелковой робе с фижмами и шлейфом….