Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

— Скажите, отец, а от кого всё-таки ее сын, от Идриса или от Даниэля?

— Хм. Что называется, вопросец в лоб, — он растерянно улыбнулся. — Любому, кроме вас, я бы отказался отвечать или попросту соврал, взял бы грех на душу. И не то чтобы я связан тайной чужого покаяния, на исповеди этот вопрос вообще не возникал. Госпожа наша не считала это — что бы это ни было — пятном на своей совести.

Однако оба они с герцогом не хотели ясности. Чтобы ее сын не числился ни наследником герцога, ни преемником Идриса. Теперь уже никто не оспорит завещания Даниэля, а то почитание, которое оказывали Идрису его огнепоклонники, естественно обратится на Яхью, сына властительной каханы из их народа. Вот и не будем вносить ее, эту ясность: пускай остается как есть.

— Да-да, я припоминаю одну оживленную беседу. Даниэль ссорился с гябром, точнее — гябр с Даниэлем. Из-за фальши своего положения, — пробормотал я. — И слова Идриса, что то не его дитя… Но ведь все знали, что герцог неспособен стать отцом.

— Экий вы навязчивый, сударь. Придется вам и последнее выдать. Уходя в монастырь, наш скромник сдал мне по списку десятка два своих добрачных бастардов, о которых они с женой пеклись до самого конца. В супружестве ничего на стороне уже не возникало, хотя виноватым он себя, я думаю, чувствовал.

— Да-да. Песня на слова Шекспира… Вот оно что. Но тогда почему его законный сын появился так поздно?

— Сам не знаю, что было на уме у Господа Бога, мой милый. Может быть, он заботился о том, чтобы проект Даниэля воплотился без сучка и задоринки. Или вот еще что. Я слыхал одну молитву, которую тогда не понял напрочь. Кати не хотела, боялась иметь сына по плоти: нечто удивительное, непостижимое должно было быть в нем. А когда он уже играл у нее внутри, она именовала его «мой сын от троих». От Даниэля, Идриса и меня, что ли, от троих ее паладинов? Или от Триединого Бога, Которого в Лесу чтят в виде двух рук, что держат дитя? Хотя он пока обыкновенный малыш, только очень крепенький и красивый, как сам Даниэль в юности. Странно: в нем и впрямь угадывается нечто от Идриса, а может, и от вас… Ладно, все это чепухня и досужие домыслы. Главная моя головная боль — что делать с верховной властью, что так вдруг и со всех сторон на меня свалилась.

Я не вполне его понял, однако выразил уверенность, что и с этим он совладает так же успешно, как и со всем в своей жизни.

— Да я и не пытался ни с чем совладать! — воскликнул он. — Напротив, жил во все тяжкие. Почти не думал о своем священстве, а если и приходило оно в голову, то в самые неподходящие и курьезные моменты. Изображал благородного разбойника. Побывал в няньках и свахах. Шаманил помаленьку. Носил доспех, и рубился, и лежал рядом с красавицей на белых простынях и в белых снегах. Куролесил, одним словом. И вот надо же — каждое мое деяние обрело смысл и каждая скрепленная мною клятва — завершение.

Он уже подзабыл о моем присутствии и вещал в пространство:

— Этот благословенный архипелаг, подчиняясь Святому Престолу духовно, светски будет от него независим. Мы задорого купили у Папы Римского соизволение сделать из Великого Динана — и Леса, и Гор, и Степи и даже Сухой Земли — ссылочное место для патеров, не поладивших с курией. Вот, к примеру, мой старший собрат по коллежу, преподобный Тейар Дешарден. Его намереваются упечь к сунам. Зачем? Он по наклонности рудознатец, ему самая отрада в лэнское недро погрузиться. Глядишь, выкопает новый минерал или новую теорию. Выпишу непременно!

Помолчал и продолжил, видимо, почувствовав, что я, как прежде, сижу и внимаю:

— Хотел бы я знать, понравится ли им то, что я буду здесь делать. Земная жизнь постоянно увечит прекраснейшие наши замыслы, и моя Кати, а особенно мой Барс вечно бились лбом об это несоответствие земной мечты ее воплощению. Быть может, поэтому их совместное пребывание в Гэдойне, а и еще раньше — в Лэн-Дархане и стало поединком двух воль, скорее — своеволий? При всей тяге друг к другу, которую они маскировали умными разговорами… Так и я — всю жизнь тянулся к нему, и спорил, и восставал, но любил, как никогда не любят женщину. Да ведь и вы тоже, Френсис?

Я не ответил. Как сейчас помню: мы с Леонаром восседали друг против друга в широкообхватных креслах, прислуга впервые растопила камин не бутафорскими дровами, а углем, и алые огоньки порхали между черных глыбок. А у меня волосы на загорбке поднялись дыбом от внутренней дрожи: как въявь, показалось передо мною молодое, изменчивое и пленительное лицо моего брата, моего «второго я», и иглой пронзила мое сердце невозможная и уже невоплотимая любовь».