Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

Мало-помалу я входил во вкус наших занятий. Художество здешнее было менее телесным, чем в доме Франки, более стройным и гармоничным, чем виденное мною в нижних комнатках герцогской резиденции, и не пугало, не обескураживало, а звучало во мне ясной музыкой. Здесь было гораздо более воплощенной жизни, чем в суховатых, на мой взгляд, исламских абстракциях Испании и Палестины: прелестные переплетения сочных растительных мотивов с идеализированными звериными, немеркнущая чистота и яркость красок, письмена, похожие на узор, и узоры, что казались ключом, шифром, нераспустившимся бутоном грядущего мира Божьего и — Вечного Города, что мы намеревались строить.

Как-то я, отец Лео и несколько девиц, торопливо и кое-как переодевшись и умывшись, ввалились к госпоже Франке (она жила теперь отдельно от нас и в самом прямом смысле более широко) с очередной потрясающей находкой. Франка отзаседала в своем то ли сенате, то ли диване и теперь отдыхала, сидя на ковре, постланном прямо на бугристый пол, наряженная в нечто серебристо-черное с парадными гербами. И Идрис был тут, при ней, тоже черно-серебряный с ног до головы: что-то неторопливо рассказывал ей, устроившись напротив, колено к колену, и общипывая плотную кисть лилового винограда. Когда мы, с топотом и азартно дыша, переступили порог и остановились перед этой живой картиной, моя госпожа подняла взор и произнесла с улыбкой:

— Вот молодцы, что пришли, теперь вас и искать не надобно! Отче Леонар, тезка, нам предлагают путешествие внутрь страны. Отец мой, догадываетесь, куда и зачем?

— Что открыли запечатанный Зал Статуй, я вам же и сказал, милая моя Франка, — раздумчиво сказал он, почесывая лохматую шевелюру. — А вот зачем…

— Мой повелитель Саир-шах считает, что отец епископ недостаточно крепко привенчал Мариам к его сыну. Довенчивать будем!

На следующий день мы и отправились: конечно, Джон-и-Мэри, и Леонар, и Франка, и почему-то Идрис. По слухам, конь, на котором он ехал, был обучен наподобие собаки-поводыря, чтобы суметь заменить глаза своему всаднику.

А уж веселая это была поездка! Длилась она чуть более двух суток, по-моему, лишь из-за того, что мы желали оглядеть все горы и долы. За ночлег платили щедро, в седле распевали песенки всех стран, народов и религий, захлебывались радостью, солнцем и водой из ледяных родников: здесь их было много, почти из-под каждого камня струился ключ. Ветер играл женскими вуалями. Иногда останавливались, Франка подзывала своих молодых, показывала то дерево, то глыбу камня: узнавали, улыбались растроганно.

Наконец, подъехали к провалу в горе.

— Помнишь? — спросила Франка у Мариам.

— Боюсь, — шепотом отозвалась та.

Но люди уже входили, ведя лошадей в поводу. Дальше был просторный грот, переходы и лестница дикого камня. Кладка была добротная и, похоже, недавняя.

Потом нас долго кружили по лабиринту, подозреваю, нарочито долго, чтобы запутать подобных мне чужаков: он показался мне сравнительно простым. Подобие спирали с ответвлениями, занимающей несколько ярусов. По стенам были развешаны масляные светильники, похожие на те, что я видел в Чертоге: с сеткой. Воины шаха, составлявшие наш почетный конвой, были здесь своими, если судить по тем репликам, которыми они перекидывались со здешними обитателями.

Нас разместили в пещерках, вырубленных в теле горы, каждого в отдельной. Подозреваю, что в этом был некий скрытый для меня смысл. Во всяком случае, я видел той ночью удивительные цветные сны, совершенно не поддающиеся пересказу. Всё равно, что пытаться взять в горсть радугу.

Утром меня разбудили, принеся мне завтрак и теплую воду для умывания. Я поел и рискнул выйти осмотреться, резонно рассудив, что хозяева, уж верно, приняли меры, чтобы нам не сгинуть в их владениях.

В самом деле, народу кругом было немало, чудес, по крайней мере, на этом ярусе, — куда меньше. Обстановка напоминала скорее каменоломню, чем русло подземного потока: дело рук людских, а не Божьих. На меня обращали внимание, но слабо. Опять мне показалось раза два, что я слышу слово «брат», и еще — что меня ненавязчиво направляют в некое обиталище, где всем нам надлежало сейчас быть.

В конце концов я оказался перед низкой сводчатой дверью, толкнул ее, вошел внутрь — и обомлел.

Надо мной вздымался необъятных размеров купол, казалось, нерукотворный и всё же украшенный продольными ребрами, мощными выпуклостями. Или мне это показалось в игре света и тени, возникавшей от того, что пламя факелов, воткнутых в кольца на стенах, металось от подземных сквозняков? В гигантской двустворчатой раковине (да-да, миниатюрную половинную копию ее я видел в ухе Франки — знак той «двери», с которой ее соединили обетом), подобно жемчужинам, были заключены две статуи — те самые, о которых я уже успел наслышаться сказок. Въявь они еще более потрясали воображение: дикарские, едва намеченные, только вынутые из материнской мраморной глыбы и уже полные экспрессии. Черный мужчина привстал, готовый сорваться со своего постамента вперед и ввысь, неярко белеющая женская фигура слегка откинулась назад, как бы погружаясь в полусон, раскинув руки и склонив на грудь изящную головку. Две стихии, ярости и покоя, стремятся разорвать, покинуть оболочку, которой их облекло человеческое суеверие, и предстать во всей первозданной своей мощи.